Это случилось: ты вдруг ощутил, что тоже завис между минус и плюс бесконечностями , вслед за многими, вслед за всеми, кто знает о смерти и живет с нею внутри. Ты примкнул к большинству, сделался одним из тех, до кого дошло, что это действительно ужасно («я знаю, там будет дно колодца, темница без проблеска света», — записал как-то в своем дневнике один польский агностик). Ты физически, всем своим существом почувствовал ужас направленного времени (есть только один поток, одно-единственное направление движения, и ничто не возвращается, и никогда не войдешь в тот же самый Дунай, и ни одного мгновения не остановить, и молодость не вернется, и у нас нет выбора). Вот она — причина: у нас нет выбора. Вот в чем ужас.
(Ты, как женщина, думаешь о физическом старении, отмечаешь изменения, связанные с ногтями, кожей, волосами, усталостью глаз и щек, отказом мышц, беспардонной капризностью пениса, аритмическими прыжками сердца. Ты по-женски думаешь о женщинах, об их взглядах. Когда-то каждый твой шаг был окутан энергией этих взглядов. Сразу несколько поколений женщин смотрели на тебя — с ожиданием, предвкушением, вызовом, намеком. Их все меньше теперь, этих перехваченных взглядов. К тому же они покрылись чем-то липким и порченым — не те эти взгляды, не такие, уж извини. Это ты изменился, крокодил.)
Я вроде бы и готовился к этому. Я так много всего прочел — стоило бы сжечь все эти книжки, — я еще больше повидал, я нагромоздил в своем сознании столько впечатлений, секунд, вспышек, я учил себя хладнокровию и выдержке, я знал о суете сует. Но почему же что-то давит на меня — снаружи? изнутри? Их так много, этих призраков, вокруг моего дома, бесконечный шорох, подвывание, скулеж, они меня не любят, суки, они только и ждут, чтобы столкнуть меня вниз, наброситься всей кодлой, разорвать на куски, никто меня не любит. Это когда-то давно все меня любили.
Так и живешь — весь из страха и тоски, из эпитафий, из разрушенных кладбищ, из своего центральноевропейского наследия, из алкоголя и бравады, из тяжелого путаного барокко, из черного юмора, из травы забвения, из Йорика, из Кальдерона («А что такое сон? А вся наша жизнь разве не сон?» — кричит в унисон какой-то смешной человек Достоевский). И Бог наш — Червь?!
Наша жизнь, этот никчемный отрезок настоящего, отчаянно стиснута двумя ужасными и склонными к разрастанию массивами, что зовутся прошлым и будущим. Это толщи, глубину которых мы даже представить себе не можем. Это вечность до нас и вечность после нас . Без сомнения, ужасна пустота после нашего исчезновения. Но чем же лучше пустота до нашего появления, сотни тысяч лет выдерживания в немоте и темноте, в зябких лабораториях бытия? Я не знаю большего одиночества, чем одиночество каждого из нас, большей пустоты, чем та, что издевается над нами.
Какое мне дело до прошлого и будущего? Я предоставлен сам себе, пришел и уйду. Средь улицы экзальтированной я был для вас прохожим.
Но что-то остается. Что-то передается. Я не про гены.
Когда-то на этом свете совсем неподалеку от меня (а порой и невыносимо близко) жил отец. Теперь его тут нет, но что-то все-таки есть: интонация, жест, порядок слов во фразе, пауза, тембр, покашливание. Это я, он, это все, которые до и после. И вот я смотрю с холма на лес — и забываю обо всем, замираю, стихаю. И внезапно: не он ли это смотрит на лес, не его ли это взгляд?
17. Хор
Взгляд, взмах руки, старая потрескавшаяся фотокарточка, запах руин, прогулка с близкими, белый пес на снегу, тень от птицы на дороге — нам подают знаки. Нас поддерживают в пустоте, в нашем одиночестве. Все не так трагично, ангелы нас любят.
К счастью, я живу в той части света, где очень много значит прошлое. Кто-то называет это укорененностью , другие — зацикленностью . Сам я не знаю, как это назвать, просто в этой части света слишком много руин, слишком много скелетов под ногами. К счастью, я не могу от всего этого освободиться. Мне трудно представить себе стерильного человека — чистый, ничем не замаранный лист, ни одного кровавого пятна, ни единого спазма в горле. Без моей памяти я ничего не стою, это страна, где так много всего (строки стихов, вино руин, первая любовь, последняя любовь, сотни городов, в которых я остался навсегда, в моей памяти отец, веранда, две колоды карт), слишком много всего, без чего нет, не было бы меня. Мне отвратительно будущее, в котором ничего этого не будет.