Коронный, обращенный к городам и весям, к столетиям «Побег» написан именно пузырем (опубликован в книге «Россия и черт»).
Пробегая по первому разу текст, выхватываю строки. Глаз выхватывает, не я: «Виктор Борисович Шкловский, науськанный своей супругой Серафимой Густавовной Нарбут, первой женой Юрия Олеши…»
Да сколько же можно, друг Аркадий!
Пузырь продолжает работать: «…и ее сестрой, второй женой Юрия Олеши, Ольгой Густавовной Суок… брызгаясь, визжа и всхлипывая…»
Да не брызгайся, маэстро!
Но дальше: «Кривая роста сталинизма все настойчивее выпрямлялась и встала угрожающе прямо. Как палка. <…> На родине нас ждал топтун».
Что ж, красиво. Чуть ниже: «Валентина Михайловна Карпова представляет собой полное собрание жира, злобы, тупости и дерьма, а также безграничной преданности новому составу Политбюро ЦК КПСС...»
Что ж, сердечно: «О ней я решил написать роман. Или трагедию». Почему бы и нет? «Я знал, что даже смерти Сталина не хватило на то, чтобы исправить советскую власть. Советская власть неисправима, неизменяема, преступность ее непрерывна...» Теперь про драку аж сразу с двумя из органов этой власти: «…я с силой выпрямил тело, ударил его головой в подбородок и упал». Доходяга, зато косая сажень в плечах.
Через две страницы, на третьей: «Я десять раз видел смерть и десять раз был мертв. В меня стреляли из пистолета на следствии. По мне били из автомата в этапе. Мина под Новым Иерусалимом выбросила меня из траншеи. (Далеко ли? — М. К. ) Я умер в больнице 9-го Спасского отделения Песчаного лагеря, и меня положили в штабель с замерзшими трупами, я умирал от инфаркта, полученного в издательстве „Советский писатель” от советских писателей, перед освобождением из лагеря мне дали еще двадцать пять лет, и тогда я пытался повеситься сам».
Еще через страницу — строчка о несдавшейся интеллигенции, последней надежде.
На следующих страницах — про Нюрнбергский процесс, реакционную монархию, преступную диктатуру. Про книгу «Антисоветский роман». Про двадцать пять лет в лагере особого назначения.
Вот и прибыли, друг Аркадий. В родной Майкудук.
Не скажу, что, вникая в «Побег» еще раз, я «предался воспоминаниям». Штампованный оборот. Не обратишься же к брюху с поклоном: «Ваше величество! Благоволите затруднить себя. Малость поработайте… С документами».
Какие гены, вирусы, витамины бушевали в Белинкове, когда он 9 июля 1968 года в Спринг-Велли (Миннесота) обыгрывал свой впечатляющий «Побег»?
Прокручиваю в мозгу разные кадры.
Лето. Каменный карьер. В глубоком забое пекло. Ни намека на ветерок, от каждой глыбы шатает. Завершив треклятую смену, тащимся наверх, к воротам. В колонне нет сил шевельнуть ни ногами, ни языком. Но оказали нам божескую милость — вернули в барак. Тотчас получаю известие:
— Там твоего… Скинули с нар.
Новость серьезная. Если досталось Белинкову, значит, мои акции рушатся. Не к добру.
Матрац сброшен с койки, оттащен в угол барака. Жертва лежит на нем, уткнувшись в стенку, закрыв глаза. Молчит. Очки зажаты в руке.
В зону прибыл «черный» этап.
Известно: тысячи «лиц кавказской национальности» сослали в Казахстан. Именно в 1944-м. На казахских просторах ссыльные отличались послушанием не больше, чем у себя в горах. Быстро зарабатывали срока. Щедро, на остаток жизни. Миновать Майкудук «черному» этапу было не суждено.
По воле своей выбрав барак и секцию, гости облюбовали срединный ряд нар. К слову: вторжение произошло днем, когда работяги вкалывали за пределами жилой зоны. Шмотье хозяев гости сбросили на пол. И как раз в этом срединном ряду домысливал претензии к соцреализму Белинков. Бандеровцы пойдут за него на нож против ислама?
Когда-то на Руси четко предупреждали: «Иду на вы». Эх, времена!