Слева между дворами была установлена крупная металлическая сетка, так что дети двух соседских дворов могли наблюдать за играми друг друга, а также ссориться и дразниться, но не драться.
Справа забора не было, но была кирпичная стена высотою в три метра — на этой высоте обрывался двор дома, стоявшего справа. Прежде там был плавный спуск, но потом дворы с помощью стены попытались разъединить. Мальчишки все равно пробирались — те, кто сверху, просто спрыгивали, мы же взбирались вначале на деревянный забор “обкомовского” дома, а затем по двум самодельным ступеням вступали в чужое пространство.
Проникновение на чужую территорию не одобрялось ни сверху, ни снизу: наши дворы почему-то враждовали, и между дворовыми командами постоянно шла ожесточенная и опаснейшая война — мы бросались камнями, расшибая друг друга в кровь.
Чердак и подвал
Когда играли в прятки (“жмурки”), договаривались: “Первая курица жмурится”.
Однако на это условие редко соглашались, потому что первый же найденный человек должен был начинать новый кон. Это было неинтересно: игра быстро заканчивалась. Правильно было условиться, что “последняя курица жмурится”, хотя доля несправедливости в этом была — получалось, что отдуваться в следующем туре приходилось тому, кто как раз лучше всех спрятался. Впрочем, хитрые дети пытались так укрыться, что их нельзя было найти вовсе, или выбежать незаметно и отстучать (отыграть) всех “застуканных” ранее игроков. Тогда тот, кто жмурился в этом туре, продолжал быть курицей и в следующем.
Естественно, мы постоянно искали и осваивали все новые места для укрытия. Такими местами вскоре стали чердак (редко, потому что открыт он мог быть лишь по случайности) и подвал.
В подвале было страшно и сыро. Там жили крысы и не работало электричество. Там были какие-то запутанные коридоры и упирающиеся в глухую стену повороты. Жильцы дома имели ключи от своих келий, где чаще всего держали запасенный на зиму уголь или дрова для растопки печей. К своей кладовке продвигались осторожно — с фонарем: лампочки кто-то все время выкручивал или разбивал. Открыв же ключом огромный навесной замок (у всех были могучие запоры), можно было наконец щелкнуть своим выключателем и увидеть гневную физиономию раздраженной вторжением крысы.
Только смельчаки могли прятаться в подвале, и редкая “курица, которая жмурилась”, решалась предпринять там поиски. Настал день, когда я решился пойти туда, чтобы спрятаться понадежней. Со мной пошел также осмелевший Юрко Левицкий, в то время как боязливый Алик Гущин решительно отказался.
Взявшись за руки, мы осторожно спустились в подвал и, вслушиваясь в подозрительные шорохи и дрожа от ужаса, медленно двинулись вдоль многочисленных запертых кладовок. Вдруг что-то тонко блеснуло мне в глаза, уже приспособившиеся к почти полной темноте. Я тотчас понял, что из одной из каморок кто-то сквозь деревянную дверь рубанул в нашем направлении саблей, и клинок, пройдя через древесину, сверкнул совсем рядом с нами.
— Фашисты! — закричал я. — Здесь логово фашистов.
Мы с Юрой почему-то пригнули головы и со страшной скоростью, не разбирая дороги, рванули к выходу из подвала. Но я еще успел оглянуться и — не знаю, каким образом, в самозабвенном страхе, — вполне трезво сумел разглядеть, что в каморке, из которой нам угрожали клинком, просто хозяин забыл погасить свет, и свет узким лучом проник нам в глаза через щель в двери.
Когда мы вылетели из подвала, нас тут же застукали, и я стал “последней курицей”, которой следовало жмуриться.
Но зато... Но зато Юрко стал бояться идти домой, потому что путь пролегал по той самой лестнице, по которой мы спускались в подвал. Он смотрел на меня умоляющими глазами и хотел, чтобы я проводил его до дверей его квартиры. Я сделал это — впрочем, не без страха.
Другие дети, напуганные нашими рассказами о фашистском подполье в подвале нашего дома, также стали просить меня об опеке — и я ее мужественно им предоставил. Более того, я дал волю своему творческому воображению и стал главным эпиком борьбы с фашистскими захватчиками. Я вспомнил, что и сам я однажды сошелся в схватке с врагом и тот пырнул меня штыком. Тут я расстегивал рубаху на груди и показывал шрам под левым соском прямо возле сердца (след операции, сделанной мне в возрасте нескольких дней отроду, — абсцесс). Это было очень убедительно, и дети с готовностью и доверием выслушивали мои россказни.