Нашли ее на ресторанно-шантанных подмостках, куда романс попал в начале ХХ века и откуда в 30-е распространился по зонам и “малинам”. Не зря названные фронтовые песни при своем появлении задевали советских ортодоксов (ср. воспоминания Н. Богословского о попытках запрета “Темной ночи”). Оказалось, что социалистической культуре просто неоткуда взять востребованное фронтовым подвижничеством личное страдание, кроме как из тюрьмы или кабака. И искреннего коллективизма, необходимого для единения в беде, тоже неоткуда взять — пришлось реабилитировать церковную лексику (сталинские “братья и сестры”). Так выявилась функциональная эквивалентность церкви и кабака — знаков человеческой подлинности, утвердившаяся в отечественной традиции.
Эквивалентность эта значима и сейчас. Остается значимым и трехаккордовый синдром личного героизма. Синдром, впрочем, сильно политизировался.
После освящения войной и бериевской амнистии (она дала новый масштабный вброс “Мурки” в массовый слух) барачные три аккорда превратились в двойственный символ личного героизма, который сразу и “за Родину”, и против “мусоров” (“режима”). Оба значения очень скоро отождествились — в гражданственно-протестной бардовской песне. Отсюда-то романсовый стандарт и проник в милицейские марши, поначалу с извинительной выборочностью типа “кто-то кое-где у нас порой”.
Зато сегодня, когда пружиной детективных сюжетов служит борьба милиции, прокуратуры, ФСБ и т. д. с мафией, засевшей в коридорах власти, и когда армия оказалась социальным изгоем, гражданский протест бардовского типа (вместе с его генетическим смысловым шлейфом) оказался абсолютно уместным в песенном репертуаре силовых структур.
Появилась целая генерация сентиментально-горьких гимнов. Офицерам вообще посвящается новый извод “Священной войны”, перемешанной с “Муркой”, — марш-романс О. Газманова “Господа офицеры”. Каждой тактовой долей он давит на интонационные мозоли, набитые бардовским “стоянием на краю”, а нынче растертые во всхлип переживанием героически претерпеваемого нищего подвижничества.
Учтены песней и командиры артиллерийских батальонов (“Батяня-комбат” группы “Любэ”) и сержанты-пехотинцы (“Товарищ старший сержант” того же коллектива). Учтены во все том же духе горькой агрессии брошенности. Государевы люди звучат как подвижничающие беспризорники при жирующем наместнике. Их нищета представлена трехаккордовой бедностью, сила духовного сопротивления нищете — интенсивной артикуляцией ритма и вокальной интонации. Но они ближе, чем газмановские “офицеры”, к боевым действиям: марш в них более выражен, чем романс, да и звучание “Любэ” мужественней, чем у не меняющегося Газманова: интонационно автор-певец все еще скачет на детских лошадках своего раннего хита “Эскадрон моих мыслей шальных”.
Работники МУРа тоже получили романсово-маршевый девиз, приближенный к боевым действиям. Речь идет о песне-заставке сериала “Убойная сила” в исполнении тех же “Любэ”. “Прорвемся, опера!” и звучит прорывно: чего стоит хотя бы пулеметно стреляющий ритм бас-гитары в отыгрыше.
Но о песнях “Любэ” надо бы сказать особо. Ведь практически все силовые “хиты” (к перечисленным надо добавить “Ты река моя, река” из “Границы” и “Давай за нас!” из “Блокпоста”) имеют звук “Любэ”. И в этом звуке порой появляются обертоны более глубокие, чем те, что связаны с генетикой романса или марша. Точнее, они связаны именно с этой генетикой, но парадоксальным образом выводят в иной смысловой масштаб. В трех аккордах вдруг отзывается чистый тон глубокой душевности/аскетической суровости, представимый в голосе монаха-воина. Эта ли краска делает песни “Любэ” главными в нынешнем лирико-патриотическом репертуаре или наблюдается безусловный рефлекс на трехаккордовый минор, как в случае упомянутых опусов О. Газманова или неупомянутых — А. Розенбаума, трудно сказать. Тем более, что (парадокс!) в целом в репертуаре группы привычный минорный комплекс выделен подчеркнуто, во всей своей раздрызганной примитивности... Во всяком случае, в звучании “Любэ” музэсперанто, идущее от “Цыганочки”, а потом и “Мурки”, равно как от “Священной войны”, а потом и бардовской баллады, порой преодолевает несколько злокачественный ассоциативный мезальянс, накрепко в него вросший.