Сборник озаглавлен “Страсти” — и необыкновенным страстям героев Зингера, как и чудесному стечению обстоятельств в их жизни, веришь как-то сразу и безоговорочно. Вообще эта проза вызывает у читателя максимальное сопереживание, редкую для современного чтения эмоциональную включенность — и почти наверняка понравится всем. По собственному признанию Зингера, во всех его рассказах звучит “музыка идиша” — но для читателей, которым эта музыка невнятна (а все же таких — большинство), он все равно окажется писателем жизненно важным. Читая его прозу, можно знать основные идеи Каббалы и подробности быта еврейских местечек начала века — а можно не знать. Простодушный читатель его прозы будет столь же вознагражден, как и оснащенный. Потому что эта проза совершенно не о том, как потомок польского раввина повстречал в Америке свою бывшую соотечественницу, а о том, например, как человек долгие годы живет в мучительном и несчастливом браке, не переставая мечтать о счастливой любви (или уже не надеясь ее встретить), потом встречает настоящую любовь... — и тут почти всегда оказывается, что соединиться с любимой невозможно. Что это? “Дама с собачкой”? Нет, это “Сэм Палка и Давид Вишковер”. И еще — “Ее сын”. И еще, и еще, и еще... Лучшие его рассказы — о том, как люди мучают друг друга и не могут расстаться, любят друг друга и не могут соединиться.
Зингеровская любовь — всегда любовь-страсть, любовь-зависимость, даже любовь-припадок (как много значил для него Достоевский!) — и всех его героев жалко. Страсть у Зингера — чаще всего женская — обладает совершенно разным “зарядом: она может стать источником силы и желания, а может лишить мужчину силы и вообще обрубить какие-то возможности его дальнейшей жизни (об этом — один из самых пронзительных и страшных рассказов сборника, “Сестры”). О том, как материнская любовь-страсть разрушила жизнь сына, — рассказ “Танец” (уже из другой книги). Зингер знает, как часто страсть связана с зависимостью или жертвенностью. У него представлено много видов жертвенности — и, видимо, он отделяет подлинное великодушное самопожертвование (как у Гарри из рассказа “Новогодний вечер”) от эгоистичной лжежертвенности, в основе которой — деспотизм, чувство собственности и страх одиночества.
Все его герои одержимы страстью (чаще всего любовной, хотя у Зингера страстью может стать все — и дружба, и вера в Бога, “и даже лузгание семечек”, как говорит один его персонаж), и эта “одержимость” у Зингера всегда как-то связана с другим, мистическим миром; человек, обуреваемый страстью, получает доступ к силам потусторонним, и их вмешательство делает возможным то, что не могло бы осуществиться в обычных обстоятельствах (об этом — рассказы “Ведьма”, “Сестры”). Чудо возможно, как бы предупреждает Зингер, но оно возможно в любую сторону — его “окраска” зависит от души человека, через которую приводятся в действие механизмы чудесного, сами по себе безличные.
Мистика и знание странным образом не конфликтуют в рассказах Зингера. В центре его “современной” прозы — зачастую американский (или европейский) интеллектуал. Писатель это подчеркивает. В его рассказах и повестях обычное дело — встретить полемику с идеями Спинозы или Шопенгауэра. В разговорах его герои то и дело прибегают к авторитету Павлова, Юнга, Ницше. Но как-то получается, что человек, вооруженный знанием новейших научных теорий, испытывает такое же бессилие перед загадками природы и жестокостью истории, как и его непросвещенный предок. “Я читала Фрейда, Юнга... но они не способны мне помочь”, — признается одна из его “странных” героинь.
Блестяще образованный, европейски образованный писатель — сторонник ли Зингер прогресса, знания, познаваемости? Кажется, что его рассказы — не декларациями автора, а самой логикой повествования — бросают насмешливый вызов любимому лозунгу ХХ века: “Нам тайны нераскрытые раскрыть пора”. “Объяснить вообще ничего нельзя”, — повторяет он то и дело.
Еще одна горестная нота звучит в его сочинениях — то скрыто, то откровенно.
Вот рассказ “Три встречи” — тоже, кажется, в череде зингеровских историй о польской девушке, оказавшейся в Америке, которая пытается, но так и не может укорениться в новой жизни. Первая же встреча с героем — молодым писателем — стала для Ривкеле решающей и даже роковой, именно под влиянием его рассказов о Варшаве, его пылких уговоров покинуть “болото”, ее родной Старый Стыков, — ради яркой и интересной жизни в столице она решается порвать с традицией и переменить свою участь. Сам герой, вспоминая об этом первом разговоре, признается: “Меня посетило странное чувство, что моими устами говорит дибук какого-то древнего „просвещенного” пропагандиста”. В их последнюю встречу, уже через много лет, в Америке, Ривкеле, которая испытала за это время много горя и разочарований, бросает своему “искусителю” горькую фразу: “Вы в ответе за все, что со мной произошло”.