А Калерия глотает едкую тройчатку. Да, да, тройчатка отнюдь не гомеопатия. Но Калерии необходимо избавиться от боли сейчас же, и она запивает толстую таблетку горячим какао. Потом с грохотом ставит чайник на плиту. Может, Орест услышит, выйдет из своего укрытия. Но нет мамы на свете, а раз нет Викуси, то ее любимец, жестокосердый Оренька, не смилостивится. А вчера, кстати, хлыщ объявился, и как ни в чем не бывало. Торжественно пригласил в оперу. “Пиковая дама” в Большом, и он жаждет видеть вылечившего его доктора. Так и сказал. Но у нее суд. Она ведь хотела, чтобы суд. А если в оперу — серьги, колье, платье из панбархата цвета вишни и юный лейтенантик на длинных ногах. Викусина давняя подружка, так славно, что именно в их районной поликлинике принимает, всегда поможет со справкой. И со стуком отодвинула стул Калерия и дверь кухонную с щелком закрыла. А мимо кабинета шла — оттуда слабый свет: Орест Константинович писал допоздна, и как-то она спросила с усмешкой — живя рядом, они обменивались репликами, — завещание? Или речь в суде? А он сухо: “Рецепты Доктора, хочу систематизировать”.
Так спит ли Скворцов? Не спит, слышит, как мечется Калерия. Шаги легкие, но тревожные и тревожащие, и выключателем щелкает Калерия, и еще грохает чайник нарочно — он знает, что нарочно, она хочет от него слов, любых, не важно о чем и про что, ей одиноко, как и ему, в их пока общем доме, где драгоценная живопись по стенам и портреты красавицы в гостиной. Вчера у нее был очередной пациент, да, теперь и у Калерии есть свои больные, и она вошла к нему в кабинет робко, прямо школьница на экзамене, какие-то кудерики надо лбом навертела, положила рецепт на стол, а за стенкой терпеливо сопел, ожидая, старик инвалид, но ходит не к нему, к Лерочке. Спросила, по кокетливому обыкновению сглатывая согласные:
— Я правильно назначила?
— Думаю, правильно.
— Но ты даже и не глянул.
— Глянул!
Зато она острым взглядом зыркнула по письменному столику — ведь столик этот Калерия ухватила когда-то в комиссионке, хвасталась еще: “Как у твоего обожаемого Левушки в Хамовниках!” — а теперь выдохнула: “Ууу! Опять „Война и мир””.
Раз в три-четыре года он назначал себе счастье и успокоение — перечитывал роман.
И сейчас, когда они не спят: у Калерии — тройчатка и какао, а у него — охота Ростовых, Наташа, Николай, дядюшка: “…чистое дело марш!..”
Как и чем мы спасаемся от реальности? А тут еще мартовское пограничье: не зима и не весна, саднит душу неопределенностью, да и сама земля под ногами, еще укрытая снегом, не держит, летит куда-то.
Вот и у Алексея Павловича — “скорая помощь”: он полусидит-полулежит в подушках, лицо — в синеву, ворот рубахи распахнут, полосатая пижамная штанина задралась после кардиограммы.
— Мама! — взывает в телефонную трубку Аня. — Лешеньку хотят забрать в больницу... Ему плохо, мама!
— Я побреюсь, — просит Алексей Павлович.
— Не надо вставать. — Доктор молодой, потому строгий.
— А если подождать до утра? — Это Аня. — У Алексея Павловича хорошая закрытая поликлиника.
— Не советую. — Доктор неумолим. — Нужна срочная госпитализация.
— Я потеряла Михасика! — Босая Ксана в ночной рубашке.
— Иди спать! — кричит Аня.
— Я не буду спать без Михасика!
Она уже спросила у отца накануне — что значит: снимут? и почему не будет пайка?.. Динка наврала, и про Лючина наврала, что жадный, жид! и еще язык показала. И зачем ей бабушка Нина капор Ксанин подарила!
Знал ли мальцом безграмотным прибившийся к кожанкам и флагам огненным, когда-то восторженный чоновец, а ныне руководитель и, само собою, партиец, что каждый час теперь для него точь-в-точь как ползком по болоту. По заснеженной, мокро чавкающей трясине. Раненым безоружным ополченцем.
И когда позвонил уволенный Саакянц, позвонил прямо на квартиру и спросил про эти чертовы карты — “Давно в экспедициях, — бодро ответствовал Алексей Павлович, пока не вдумываясь, — правда, у меня штуки три-четыре завалялись”. А Саакянц: “Ладно, держись!” — трубку положил и на звонки больше никогда не ответил. Тут Скробов и стал требовать карты. И чтобы в мыслях не сбиться, а ни Лючину не сказал, ни своей Ане, наведался Алексей Павлович к давнему, еще по комсомолу, дружку Жорику; так до сих пор и звал Жориком, хотя тот сидел высоким куратором в Совмине. Но Жорик глазами показал, что лучше не здесь, не в его кабинете, а предложил покурить. Известно Жорику, что после ранения, а ранение было в правое легкое, Алексей Павлович курево в рот не берет, но покурить так покурить. Вышли на улицу, оба в одинаковых темных шинелях и папахах одинаковых, двое уже немолодых, неулыбчивых, из главного подъезда на Охотный, а там метель, косая и колкая, люди мимо бегут, не поговоришь толком, да и Жорик оказался не в курсе, знал только, что Скробов перекинут из угольной промышленности. А родом из Тамбова.