— На Арбат?
И не удивился, когда она:
— В переулочке, у Арбата в переулочке, а название вот забыла. Говорю, маленькая была.
— Старинный высокий дом, — подсказал, — над подъездом — кариатиды, — объяснил, — такие скульптуры каменные. Второй этаж.
— Может, и второй. Вроде без лифта поднимались.
— На окнах росли кактусы.
— Колючки, — улыбнулась и щербинку не прикрыла доверчиво.
— И еще фикус.
Она кивнула согласно, но опять вспомнила о своей щербинке, пряча рот за косынкой:
— Приехали, звоним, а жилец из квартиры соседней на площадку вышел, сердитый дядечка, и велит: “Быстрее отсюдова! Нету здесь больше вашего доктора. Не видите, что ли, дверь опечатана? Забрали ночью. Да его уж не впервой забирают. Вредитель, видно. Враг!..” Ой, как нам с мамой страшно стало, мы ж переселенцы, и мы к метро бегом! А получается, что мы с тобой вроде у одного доктора были?
— Получается.
Спросила осторожно:
— Этого доктора, верно, и на свете нет?
— Нет.
— Откуда знаешь?
— Знаю.
— Понятное дело.
Закивала и отошла и стала обирать огарки у подсвечников, а он поднялся с лавки:
— Пойду.
— И батюшку ждать не будешь?
— Не буду. Сегодня не буду.
— Ну, иди тогда, двери затворю.
И, выпуская, спросила строго:
— Крещеный?
— Крещеный. — Он как-то покорно повторил, впервые вслух, кому-то другому, но с невыразимым чувством освобождения. Будто врал до этого.
А она опять догадалась:
— Вижу, полегчало тебе.
— Полегчало, — согласился.
И еще раз, уже при ярком свете дня, увидел, как молода служительница, и, улыбаясь:
— Глаза у вас зеленые.
— Да ладно тебе, отец! Здесь, да про глаза, — одернула сурово, но сказала свое привычное, на прощание: — Спаси, Господи! — и вдруг и сызнова шепотом: — Слышишь, отец, только у них все вредители, — и лицо задергалось, — так уж повелось.
Так уж повелось, повторял Лючин, легко шагая под ярким и весенним солнцем. И не жалел себя, как в минувшие сутки. И хотя вспомнил, что оставил свою Настену без поминовения, для чего и зашел в церковь, но, не особенно укоряясь и, верно, легкомысленно, решил — сделает, потом, и легко взял такси у парка, и домой ехал со счастливой легкостью в сердце, и вспоминал, как ответил той женщине, не стыдясь, — крещеный. Правда, на ум пришло и жесткое — выкрест, и он стал гадать, кто сочинитель: те или эти , но недодумал, потому что: вот его Неглинная. Арка. Двор. Тяжелая двустворчатая дверь родного подъезда. Но лифт был занят, а он не хотел ждать, еще Большой впереди, переодеться надо, а кабина как застряла на верхнем этаже, кто-то там разговаривал громко с кем-то, и он легко поднялся к себе на четвертый, и еще на площадке, услышав звонок у себя в квартире, догадался счастливо — Леля! Она звонит, больше некому. И так же легко, как все получалось у него теперь, нашел ключи и распахнул дверь в переднюю, зажег свет и упал легко.
И не разбился, если бы не умер.
И вряд ли успел подумать — как Ида…
А через совсем короткое время замок щелкнул, и соседи появились; как ушли вместе, так вместе и пришли, и отразились согласною парою в чужом трюмо: он — в пыжике на голове, она — в каракулевой шапочке с обязательною норкою. Она закричала.
— Не ори! — остановил ее муж, и женщина, расстегнув шубку, чтоб не мешалась, присела над распростертым по полу телом и стала как-то обыденно и привычно щупать руку там, где еще полчаса назад бился живой пульс, вторя непохожему на сердца других людей сердцу Евгения Бенедиктовича.
— Зеркальце, — велел муж и сам достал из жениной сумки пудреницу, протянул супруге, и она приложила зеркало к раскрытому жалобно рту с ниточкой крови на подбородке.
Покачала головой:
— Молодой еще.
— Тебе говорили в отделе кадров — не жилец. Долго не протянет.
Соседка закрыла покойному глаза и, поднявшись с колен, деловито распахнула дверь в комнату Евгения Бенедиктовича Лючина, в бывший кабинет ироничного Бенедикта Захаровича. Старинная люстра с подвесками хрустальными вспыхнула и для них, празднично и мягко осветив ряды книжных шкафов, письменный стол в книгах и бумагах и потертое кресло вольтеровское, в которое так хотелось Женечке усадить недосягаемую Лелю.