— “„А правда, что вы, говорят, готовы даже не возвращаться обратно на Землю?” — поинтересовался я. „А чего возвращаться-то? — спросила она, пристально глядя на меня. — Какой смысл?””.
Паша подождал, пока человек напротив отсмеется.
— А что, это очень весело? — тебе, такому молодому, богатому, такому... — Паша запнулся, — перспективному, — глумиться над пожилой женщиной?
“Защитник старой дамы”, — вспомнилось. Откуда?
Максим оторопело смотрел, улыбка сползала с лица. Паша продолжал — споко-ойно:
— Да и дело даже не в том, что Терешкова пожилая, что она вообще-то женщина, и это не по-джентльменски. Просто у нее есть мечта, о которой она не постеснялась сказать. Цель, с которой она прожила всю жизнь. Это повод поржать? Не знаю. Для таких, как ты, видимо, да. Я вот лично завидую людям с Целью. Но это мои личные проблемы.
Вспомнилась Наташа и бесконечные осенние вечера, когда водяная пыль оседала в легких, а фонари красили острова мокрой листвы вокруг себя в никакой цвет. Сентябрь. Паша мерил лужи по черным дворам, потому что Наташа зубрила английский: с вечера до утра, с вечера до утра, не жалуясь ни на что, только слезно глотая каффетин.
От ненависти свело затылок. Пришлось выдохнуть, прежде чем продолжать:
— А ты... Ты просто моральный урод. Я жалею, что мы родственники. У тебя же не просто нет совести. У тебя ни интеллекта, ни мысли. Вообще ни одной проблемы не читается в глазах. Одно самодовольство.
Повисло нехорошее молчание.
Максим не сразу начал:
— Ну ты... Ты-то кто такой вообще?!
Он еще что-то кричал, с рефреном “никто”, но Паша уже шарахнул дверью с таким наслаждением, что треснула стеклянная вставка. Крикнул, что увольняется. Теперь-то он волен идти куда хочет.
Весна. В ботинках просторно и кисло. Сырой снег, американские клены истекают на него ржавчиной. Попинал его, этот снег. Отправился было в парк неподалеку от Наташиного дома, тот самый, где и в будни родители катают по аллейкам грудничков, а сейчас душераздирающе скребут полозьями санок поперек асфальтовых дорог. Паша подумал даже о бутылочке пивка, обдирающе холодного, где-нибудь близ грустного остова аттракциона, но...
Но через час сидел уже под желтыми абажурами, и капучино готовился с таким оглушительным шипением.
Он не знал, зачем Ольга позвала его сюда, устроила эту встречу. Да она и сама не знала. С каким-то детским упрямством смотрела в чашечку, накрепко сжала рот, да и как-то вся осунулась, поблекла. Сегодня она не хотела нравиться.
— Как дома? Что отец? — выдал Паша единственно заготовленное. Она только рукой махнула.
Боже, как не хотелось тащить все эти сундуки вины: Данилу избили, Ольгу разве что не выгнали из дома...
— Данилу избили.
Он очень скупо рассказал, прибавив, что договорились вечером с Игорем собраться у Данилы, посмотреть, погутарить, что к чему.
— Вы вдвоем? А как же я?
Как очнувшись, Паша с недоумением смотрел, как задрожал едва подбородок, да и глаза, кажется, наполнились. Ему-то и в голову не приходило звать ее с собой. Да и зачем это сейчас? — не вечеринка ведь, совсем нет...
— Не знаю, надо ли... Мы же там посмотрим, что с ним, в каком он состоянии. Надо убедить его пойти к врачу. Как минимум купить ему какие-нибудь лекарства...
— Ну и что? Я тоже посмотрю. Чего стесняться: я ведь даже видела его голым, ты забыл?
Ольга свела все к шутке, улыбнулась: взяла себя в руки. Но, помолчав, добавила уже почти жалобно:
— Мы же одна команда...
Ну да. Павел понимал. Она теперь как террористка из дворян, по крайней мере — в киношном своем, девичьем воображении: пути назад нет, дома отвергнута, остались только они... И почему-то это, детское, злило.
Дверь открыл сам Данила, гордый тем, что успел опередить суетливого Игоря: всячески старался доказать, что все отлично. За чрезмерным оптимизмом скрывался какой-то испуг, но это если вглядываться в глаза, игнорируя фингал и опухшую половину рта, что было решительно невозможно.
— Да все в порядке, что вы кипешуете! — уверял он, хотя признался позже, что больновато ходить и часто тянет по-маленькому, а в стуле с кровью так и не признался.