— Не хочешь разговаривать, ну и пожалуйста! Можно подумать, что мне это больно нужно. Тебе протягивают руку помощи, а ты отворачиваешься. А бегать за тобой и упрашивать: «Рич, дорогой, позволь я тебя вытащу!» я не собираюсь. Если ты сейчас же не вынешь наушники из ушей и не посмотришь мне в глаза, я сию же минуту уйду. Ты не думай, мне есть, чем заняться на Церере, помимо задушевных бесед с тобой. Поверь моему опыту, пройдет пара дней, и ты будешь мечтать, чтобы я навестил тебя, а ведь я больше не приду. Потому что я не терплю к себе такого неуважительного отношения. Ты меня услышал?
Никакой реакции. Рич сосредоточенно копался в плеере, выбирая мелодию.
— Все ясно с тобой, — я с сожалением вздохнул. — Что ж, ты сделал свой выбор и тем самым обрёк себя на вечные муки. Прощай, Рич. Я ухожу. Серьёзно. И я не вернусь больше.
========== Сражение с союзником ==========
Я не смог сдержать данное слово. В какой точке Цереры я бы ни находился, меня непреодолимо тянуло к темницам, в одной из которых сидел мой сын.
«Ты обещал, что не придёшь», — убеждал я себя, бесцельно блуждая по бесконечным и запутанным коридорам. — «И это значит, что ты не должен приходить ни под каким видом. Нельзя показывать свою слабость. Ричарду на тебя плевать, так отвечай ему тем же. Он заслужил».
Но я не мог. Себя было не пересилить. Я, наверное, впервые в жизни на себе ощутил, что такое настоящая родительская любовь. Ребёнок тебя презирает и ненавидит всем сердцем, а ты… всё равно любишь, несмотря ни на что. И страдаешь от своей любви.
Так что каждый вечер я неизменно оказывался возле темниц. Я бы мог скрыться от глаз Ричарда при помощи иллюзии, но не стал этого делать. Таиться и лгать ещё более позорно, чем честно признать свою слабость. К тому же Фригга, будь она сейчас в здравом уме, наверняка сказала бы мне, что этих чувств не надо стыдиться.
Я подходил к перегородке и что-то говорил, объяснял, извинялся. Но Ричард не слышал — его уши всегда были заткнуты наушниками. А мне было чуть ли ни всё равно — я говорил это не столько для него, сколько для себя, чтобы успокоить совесть. Но всё-таки в глубине души я всякий раз надеялся, что сегодня подросток отложит свой плеер в сторону и поговорит со мной. Пусть пошлёт меня к чёрту, пусть оскорбит нецензурным словом, я всё был готов стерпеть, кроме этого безразличия.
Наверное, наладить отношения с Ричардом мне было так важно оттого, что я тоже ощущал себя на Церере одиноким. Фригга лежала без чувств, Рэй прямо попросил к нему не лезть, про бездушную Нику можно даже не вспоминать. Оставались только Ингрид, Майкл и Джаред, но они всего лишь мои друзья, и только. А мне нужно было больше. Мне нужна была семья. И Ричарду нужна была тоже, но мальчишка вбил себе в голову, что его единственная и настоящая семья стала жертвой глобальной галактической войны, и новой у него уже никогда не будет. Подросток не признавал во мне отца, в то время как я считал его чуть ли ни родным ребёнком: всё-таки Сэм и Кайса были моими лучшими друзьями.
После разоблачения Ричарда жизнь на Церере снова вошла в привычную колею. Фригга в медицинском отсеке, Рэй в лаборатории, Ника возится с Майклом, Ингрид — с Джаредом, я слоняюсь туда-сюда, периодически оказываясь у темниц, Ричард целыми днями молчит и не снимает наушники. Дни тянулись медленно и однообразно, и это угнетало. Мне казалось, что ещё немного, и я сойду с ума от бесконечно повторяющихся действий. Церера представлялась мне одной огромной темницей, из которой не вырваться.
«Хуже быть уже не может», — мысленно говорил я себе перед сном. Как оказалось, я ошибался, и главная беда, о существовании которой мы и не подозревали, поджидала нас впереди.
***
День начался, как обычно. Скудный завтрак, чтение, беглый просмотр новостей (Ника поручила мне следить через СМИ, как далеко смог зайти Искусственный Интеллект в своей экспансии), сеанс связи с Гордоном, который, как и всегда, доложил, что ничего плохого на базе не случилось, как, впрочем, не случилось и ничего хорошего; болтовня с Ингрид и Джаредом, обед, прогулка по до ужаса опостылевшей мне Церере, снова чтение и, наконец, вечерний поход к темницам.
«Ну пусть мне хоть на этот раз повезёт», — умолял я неизвестно кого. За все те дни, что я приходил к Ричарду, я так и не смог до конца привыкнуть к тому, что парень никак не реагирует на мои попытки заговорить с ним, и мне, если честно, до сих пор было страшно вновь натолкнуться на ледяную стену равнодушия, за которой прятался от меня подросток. Да и артефакт с утра вёл себя как-то подозрительно — то резко вспыхивал, то затухал. Я, боясь повторить свою недавнюю ошибку, ещё утром заглянул к Рэю и сообщил о странном поведении Пересмешника. Мужчина серьёзно кивнул и сказал, что он будет начеку. Ни о какой благодарности за информацию речи, разумеется, не шло.
И вот я у темниц. Ричард сидит на койке, скрестив ноги, и, разумеется, слушает свой любимый плеер.
В этот раз нужные слова почему-то не шли мне в голову, и потому я просто стоял и смотрел на такого родного и такого чужого ребенка, который старательно делал вид, что меня не существует. Наверное, со стороны это выглядело глупо, но мне было плевать. Я хотел быть рядом со своим сыном, когда ему тяжело, и ничто не могло меня остановить. Ну почему, почему он не хочет понять, что дорог мне? Почему он упорно от меня отгораживается своим безразличием? Почему не хочет увидеть, что я ему не враг? Как же тяжело на сердце… И Рич ведь, наверное, даже не понимает, какую боль мне наносит своим молчанием, ведь он отрицает мою любовь.
Секунды складывались в минуты, минуты — в часы, а у темниц так ничего и не происходило. Случайный наблюдатель мог бы подумать, что мы с Ричардом попали под парализующее заклятие: парень неподвижно сидит на койке, глядя в сторону, я, застыв как изваяние, стою у перегородки.
Я знал, что так не может продолжаться вечно. Знал, что должен сказать хоть что-нибудь, но не мог. Мне мешал тугой комок в горле и слёзы, застывшие в глазах. Но в этот раз, как ни странно, ледяную тишину нарушил Ричард. Он поднял на меня усталые блёклые глаза и произнес одно лишь только слово:
— Сзади.
Инстинкт воина сработал быстрее разума. Я резко развернулся и отскочил в сторону. И вовремя. В сантиметре от меня пролетел тонкий и, вероятно, очень острый нож, срезав цепочку с Пересмешником, который, противореча всем законам физики, не упал, а оказался в руке того, кто метал в меня кинжал.
— Майкл?! — в первые секунды я просто не мог поверить в то, что этот абсурд происходит в реальности: ну не может же легкомысленный трикстер тоже оказаться предателем! — Какого чёрта?
— Я сам не знаю, Локи, честно, не знаю! — взглянув на перекошенное от ужаса лицо Майкла, я понял, что скорее верю ему, чем нет. — Оно само как-то получается, я себя вообще никак не контролирую, только голос остался! — на этом Майклу пришлось оборвать свой сумбурный и сбивчивый монолог, потому что его рука метнула в меня нож во второй раз.
И снова я уклонился — что бы там Рэй ни говорил, а четыре года мучительных тренировок не прошли для меня даром. Но противник был силен, и это удивляло: я был уверен, что Майкл не имеет даже приблизительного представления о том, как нужно сражаться. Хотя, если верить трикстеру, то сражался со мной не сам Майкл, а нечто… внутри него.
Моё и без того незавидное положение усугублялось ещё и тем, что я понимал: нельзя наносить товарищу серьёзных повреждений. Да и оружия у меня с собой никакого не было, и потому отбиваться приходилось исключительно врукопашную. Чтобы получить преимущество, мне нужно было сблизить дистанцию с противником, но Майкл не давал мне этого сделать, по вполне ясным причинам предпочитая атаковать издалека.
Не имея возможности наносить ответных ударов, я был вынужден просто уклоняться, но с каждой секундой делать это становилось всё сложнее и сложнее. Растратив все имевшиеся у него метательные ножи, Майкл стал атаковать посредством отобранного у меня артефакта. Я вспомнил, что ещё при знакомстве с ним удивлялся, что навыки владения Пересмешником были у него словно в крови, и вот, настал момент, когда это обернулось для меня серьезной бедой. Сказать, что я был напуган этой внезапной стычкой, значит не сказать ничего. Но мой страх не шёл ни в какое сравнение с тем ужасом, что испытывал бедняга Майкл.