Никто лучше Перу не умел связывать, развязывать и оттягивать канаты, управлять маленькими паровиками, вытащить из ямы свалившийся туда локомотив, раздеться и нырнуть в воду, чтобы посмотреть, насколько бетонные загороди вокруг быков противостоят гневу матушки Гунги, или проплыть бурною ночью вверх по реке и доложить о состоянии насыпей. Во время самых серьезных совещаний Финдлейсона и Гичкока он, ни мало не смущаясь, врывался к ним и начинал толковать им что-нибудь на своем удивительном английском языке или еще более удивительном lingua-franca, смеси португальского с малайским; он говорил и говорил, пока, наконец, у него не хватало слов; тогда он брал веревку и показывал, какого рода узел советовал бы сделать. Он сам наблюдал за своей партией рабочих, состоявших с ним в каком-то таинственном родстве, менявшихся каждый месяц и работавших страшно много. Никакие соображения родства или дружбы не могли заставить Перу держать в числе рабочих человека слабосильного или легкомысленного. «Моя честь — это честь моста, — говорил он, давая рассчет удаляемому. — До твоей чести мне нет дела. Иди и работай на пароходе. Ты ни на что другое не способен».
Группа хижин, в которых жил он и его партия рабочих, ютилась вокруг полуразвалившегося домика священника; этот священник никогда не бывал на море, но его избрали своим духовным руководителем два поколения матросов, ни мало не затронутых учениями миссионеров разных сект, которые с берегов Темзы разъезжаются по портовым городам всего света, с целью улавливать души моряков. Священник ласкарцев не имел ничего общего ни с их сектой, ни вообще с какой-либо сектой. Он ел то, что приносила ему его паства, спал, курил и снова спал. «Это потому, что он очень святой человек, — говорил Перу, который привез его за тысячу миль из глубины страны. — Ему все равно, что вы едите, только не ешьте мяса, и это очень хорошо, потому что у себя дома мы, карвасы, поклоняемся Шиве; а на море, на компанейских пароходах, мы должны строго исполнять приказания бурра малума (шкипера). Здесь же, на мосту, мы слушаемся Финлинсона сагиба».
Финдлейсон сагиб велел в этот день снять леса со сторожевой башни на правом берегу, и Перу со своими товарищами отколачивал и спускал вниз бамбуковые бревна и доски с тою же быстротою, с какою он в прежнее время разгружал каботажное судно.
С своего места Финдлейсон мог слышать серебряный свисток приказчика, скрип и визг блоков. Перу стоял на самой верхушке башни в своей старой, форменной куртке моряка, и, когда Финдлейсон заметил ему, чтобы он был осторожнее, не рисковал своею полезною жизнию, он схватил последний шест и, приложив руку к глазам, как делают на корабле, прокричал, передразнивая вахтенного: «Хам декхта хаи!» (Гляжу вперед!). Финдлейсон засмеялся, а потом вздохнул. Как давно не видал он парохода и как стосковался по родине! Когда его дрезина проезжала под башней, Перу спустился вниз по веревке, точно обезьяна, и закричал:
— Что, красиво теперь, сагиб? Наш мост почти готов. Как вы думаете, что скажет матушка Гунга, когда по нем покатят поезда?
— До сих пор она почти ничего не говорила. Наши работы задерживала совсем не матушка Гунга.
— Она свое время найдет; все-таки иногда и от нее бывали задержки. Разве сагиб забыл наводнение прошлою осенью, когда потопило лодки с камнем? Беда вдруг налетела, за полдня все было спокойно.
— Да, но теперь нужно слишком большое наводнение, чтобы повредить нам. На западном берегу обложка крепко держится.
— Матушка Гунга много может съесть. Следовало бы еще прибавить камней. Я это говорил Чота сагибу, — он подразумевал Гичкока, — а он смеется.
— Ничего, Перу. На будущий год вы сами в состоянии будете построить мост, по собственному плану.
Ласканец засмеялся.
— Уж я построю не так, как этот, у меня не будет каменных столбов под водой. Мне больше нравятся… висящие мосты, переброшенные с одного берега на другой, одним смелым взмахом, точно дощечка для перехода. Такие мосты вода не может разрушить. Когда приедет лорд сагиб открывать мост?