— Я расскажу, — сказал генеральный. — Можете считать это признательными показаниями.
Левин хотел что-то сказать, но прокурор снова небрежно махнул рукой, и адвокат заткнулся.
— Это должно было выглядеть как развращение, которого на самом деле не было.
— Вы знали, что девочка совсем не девочка и что ей больше шестнадцати?
— Да, конечно. Иначе я бы на это дело не пошел.
— Съемки были в студии?
— Да. Съемки в студии. Девочка специально подобрана.
— Но вы же гарантированно теряли свой пост.
— Ну и что? Я получил достаточно денег, чтобы не думать о работе. Мне заплатили за скандал. И я его сделал.
— А почему именно вам?
— Скандал должен быть достаточно громким. Неужели вы не поняли? — Прокурор удивленно посмотрел на Артема. — Развратный прокурор, чем не лакомый кусочек?
— А зачем вы бежали? — спросил Иванов.
— Во-первых, так громче прозвучал бы репортаж, сложилось бы мнение, что я испугался журналистского расследования. А во-вторых, я ненавижу… — Прокурор поморщился, словно проглотил что-то колючее и твердое. — Не переношу позора. У меня есть определенный круг общения, знакомые, люди, которых я вижу каждый день, или те, с кем я пью пиво каждую неделю. После этого вряд ли наше общение было бы возможно. А жить в изоляции — не мой стиль. Я хотел порвать все. Бросить. Уехать и жить где-нибудь на островах. Под пальмами. Финансовый вопрос меня не волнует.
— Что вы можете сказать по факту убийства гражданки Алтыниной? — канцеляритом вломил Платон. Сергей недовольно на него покосился.
— Ничего не могу сказать. Насколько мне известно, это в рамки проекта не входило. Вероятно, что-то пошло не так…
— Этот проект редактировал Сорокин?
— Да, кто же еще?
— И последний вопрос. Кто платил?
Прокурор внимательно посмотрел на Иванова, прищурился. Артему показалось, что между ними проскочила какая-то странная искра. Даже воздух начал пахнуть по-особому. Опасностью или озоном….
— Этого я вам не скажу, — прошептал генеральный. — Сами копайте.
Глава 40
Избранные тексты известной женщины:
«Скоро ли начнут закрывать газеты, когда без вести станут пропадать демократы, и откроются ли против них уголовные дела к апрелю или к сентябрю, не знаю. Возможны варианты. От 4-5 месяцев до 1-2 лет. Я знаю одно: в мире темнеет, и в одно прекрасное утро солнце вообще не взойдет».
Когда хмурые милиционеры выводили из Останкинской башни господина Сорокина, талантливый режиссер, надежда демократической общественности, был настроен героически. Павел Адольфович шел с гордо выпяченной грудью, всеми силами пытаясь выполнить сложный номер из армейской акробатики, называемый всеми сержантами всех армий «Брюхо подобрать! Грудь вперед!». Получалось не очень. Живот все время норовил испортить картину. В этой ситуации крепко выручали заведенные за спину руки. Получался эдакий студент-герой, страдающий за свои убеждения.
Вопреки обыкновению, менты не стали сразу запихивать режиссера в «пакет» и трамбовать его там «демократизаторами». Милиционеры остановились на ступеньках и были мигом облеплены стаей журналистов. Старший вяло помахивал рукой, вероятно призывая работников пера и микрофона разойтись. Журналисты, набравшиеся манер у своих зарубежных коллег и начисто выкинувшие из лексикона такое понятие, как этика, не поддавались. Они почувствовали запах очень горячей, остро приправленной и умело пропеченной сенсации.
— Друзья! — патетически воскликнул Сорокин. — Вы все, конечно же, смотрели серию моих журналистских расследований. Вы, конечно же, знаете, о чем шла речь вчера. И вот теперь вы, ко всему прочему, знаете цену обещаниям правительства. Всем этим россказням про демократию, рынок и Конституцию. Вот она — Конституция! Вот она — Демократия!
Павел Адольфович повернулся к журналистам спиной, демонстрируя скованные наручниками руки.
— Вот они, Права Человека! То, за что мы так боролись все эти годы, — возопил Сорокин, — втоптано в грязь!
По толпе журналистов пронесся ропот.
— Нет! Я не обвиняю этих ребят! — Павел головой указал на ментов, которые совсем пригорюнились перед объективами телекамер. — Они выполняют приказ! Они делают свою работу! И они ни в чем не виноваты. Я верю в то, что именно они когда-нибудь станут защищать нашу демократию! Но правительство, все его обещания — это одна огромная ложь! Наш Президент врет нам. Теперь мы все можем видеть результаты так называемой борьбы с коррупцией. Люди, я говорю вам, программа борьбы с коррупционерами — это ложь! Я хотел своими репортажами помочь государству, в котором живу. Как же я ошибся!!! Моей стране не нужна эта помощь! Она погрязла во взяточничестве и разврате. Серость правит! Серость в головах тех, кто отдал приказ душить Демократию! Злое, беспощадное быдло!
Менты наконец сумели проделать коридор среди микрофонов и объективов. Сорокин двинулся через толпу, беспрестанно крича:
— Держитесь! Я с вами! Боритесь, друзья мои! На всех камер не хватит! Всех не перевешаете! Свобода слова! Родина или смерть!
— Вот это он зря, — сказал Бычинский, разглядывающий запись ареста. — Это надо будет из новостей вырезать.
— Что именно? — спросил Мусалев.
— Про Родину. Это левачество ни к чему. «Родина или смерть», «Не пройдет!», еще бы «Венсеремос» запел.
— Творческая личность, — вздохнул Мусалев, делая пометки в блокноте.
— И менты какие-то неактивные, — скривился Бычинский. — Могли бы его потрясти или дубинкой по загривку.
— Менты настоящие. Эти могут увлечься… — осторожно произнес Мусалев.
— Ну и что? Ты хочешь сказать, забьют? Да об этого лося можно шпалы ломать, ему ничего не случится.