Я никогда, до очень последнего возраста, совершенно не чувствовал никакого дискомфорта по поводу отсутствия отца – вот вам крест, Волобуев! Скажу больше, мне никогда не казалось, что в моей жизни что-то не так именно по этому поводу J. Ни когда я ходил в сад, где, кстати, был ещё Гуриным, ни когда ходил в школу уже Скворцовым. Я не вспоминал, что у меня нет отца, наверное, лет до тридцати. Ещё раз повторяю, мне никогда не казалось, что мне чего-то недостаёт; чьего-то там внимания или чего-нибудь там ещё. Наоборот – мне всегда хотелось это внимание к себе поубавить, а выражаясь языком ясным, мне всегда хотелось, чтобы все от меня попросту отъебались. Именно так! Сколько я себя помню, а помню я себя рано: отдельные куски ещё до двух, а ровно с лета моих трёх лет вся моя жизнь представляет собой совершенно последовательную цепь более чем осознанных событий, собственных действий и волевых импульсов. По сию пору, в случае необходимости, я могу вызвать из своей памяти любой сегмент этого отрезка с начальной точкой в лете 1976-го и до сегодняшнего 28-го июля 2007-го года. Я помню не только то, что делал и думал я, но и то, что делали и говорили окружающие – даже если говорили они не со мной – это-то и было самое интересное J.
Жизнь моя была настолько всегда полна, что мне просто не приходило в голову даже задуматься об отце. Даже когда мать в свойственных ей в моём детстве постоянных истерических порывах внезапного гнева называла меня «гуринским отродьем», я думал не об отце или о том, скажем, как бы он отреагировал на всё это, если б услышал, как она со мной обращается и как называет или о том, так ли уж ужасно быть Гуриным и хорошим ли был отец или не очень – нет, я думал только о том, какая же она сволочь и как хорошо, когда её нет дома. То есть никакого отца не было у меня в мозгах просто тотально. Я просто знал, что был некий Гурин, мой отец; что у всех, так или иначе, есть отец; что родители мои «разошлись», но всё это ни в коей мере не было для меня никакой там загнанной в подсознание, ёпти, внутренней травмой.
Да, в детстве я больше стеснялся мужчин, чем женщин, но… мне и голову не могло прийти, что всё может иначе J. То есть, реально, чувство стыда в моём случае имеет совершенно иную природу, чем у всех остальных людей. Я не стеснялся женщин, но уже лет с 4-х, ещё не умея мастурбировать (я научился этому только в 9 J) я подолгу не мог уснуть, представляя себе какие-то садо-мазохистские коллизии с голыми воспитательницами. Я не знал тогда ещё, как выглядят голые женщины, но мне было необходимо, чтоб они были голыми и чтоб это были именно взрослые женщины (ровесницы, в плане эротических грёз, не представляли для меня никакого интереса вплоть до того времени, пока у них не начали формироваться вторичные половые признаки J), и я часто долго не мог уснуть, ибо, повторяю, ещё не умел дрочить, то есть просто не знал, что в таких случаях делают со своей набухшей детскою писькой. Как-то раз, тоже лет в пять, я решил спросить маму, всё ли со мной нормально, указывая ей на свой эрегированный детский член, и когда она ответила, что это у всех мужчин так, я попросту решил, что она не поняла моего вопроса, и что расспрашивать её об этом далее бесполезно. (Господи, кем я был в прошлой жизни? J)
И вот я рос, и в жизни моей не было никакого отца – ни внешне, ни внутренне. Вообще другие были проблемы. По сию пору, когда я слышу рассказы взрослых мужчин о том, как они в детстве страдали, мол, чувствуя себя безотцовщиной, я просто не понимаю, о чём они говорят, и в глубине моей «слишком человеческой» природы меня так и подмывает счесть их просто примитивными мудаками и не ебать себе далее мозг их несуществующими на деле проблемами. Но… из вежливости я всё-таки, внутренне же, себя сдерживаю.
Первая весточка от отца, уже в моём сознательном возрасте, пришла мне в виде поздравительной телеграммы на день моего четырнадцатилетия. Он поздравлял меня немного-немало с достижением… комсомольского возраста J. И всё. Я ему не ответил, да он меня об этом и не просил. К этому времени я был уже скорее мужчиной, чем мальчиком: я говорил уже юношеским козлетоном – как в шутку называла мой тогдашний тембр голоса мама-хоровик J – у меня были довольно волосатые руки и я уже даже брился.
Прошёл ещё год, и отец снова поздравил меня телеграммой. Но на этот раз ещё и позвонил. К телефону, ибо, как известно посвящённым, чудес не бывает, подошёл лично я.
– Алло! Это пятнадцатилетний капитан? – спросил отец.
– Ну-у, вероятно, да… – ответил я, как истинное дитя «своего народа» на четверть.
Далее мы вполне мило и очень «политкорректно» поговорили с ним в течение минут 10-ти, и снова выпали на год из жизней друг друга. Повторяю в очередной раз, у меня, в отличие от дяди Игоряши, не было никаких обид на отца. Я просто его не знал. А всё, что мне о нём говорила мама, я с самого нежного возраста считал всего лишь только её версией (ну да, ну бывают дети, которые сразу рождаются умными J; ну да, ну я один из них, и это, блядь, никого ни к чему не обязывает, что, собственно, и так очевидно).
Тут надо отдать должное моей сложной бабушке. Несмотря на то, что именно их отношения с моим отцом, в первую очередь, по версии уже обоих моих родителей, и разрушили их брак, я никогда в жизни не слышал от неё ничего плохого о своём отце. В отличие, опять же, от моей матери. Бабушка просто не считала нужным со мной о нём говорить. Однако когда отец начал каждый год поздравлять меня с днём рождения, а на шестнадцатилетие и вовсе прислал мне целое письмо и каких-то денег, именно бабушка стала время от времени капать мне на мозги и спрашивать, ответил ли я ему; что я должен это сделать; что это нехорошо; что он – мой отец и прочее J. Такая вот ёбаная сука-волчок человеческой жизни J.
А я действительно всё никак не мог ответить ему. У меня не было никаких принципиальных соображений на этот счёт. Просто мне было недосуг. У меня была юность, первая любовь и всё такое.
Когда мне исполнилось 17, мы всё-таки встретились с ним. На этот день рождения он прислал мне даже посылку. В ней были электронные наручные часы и точь-в-точь такой же православный перстень с надписью «спаси и сохрани», что мне в Харькове, многие годы спустя, не спрашивая моего разрешения, надела на палец Ларисса, и который впоследствии не то съела, не то просто выкинула Да.
Электронные часы я проносил недолго. Довольно скоро мать опять впала в истерику, истинной причиной которой, конечно, было возникновение автономных от неё моих отношений с отцом, и в какой-то момент она так заебала меня своим ором, что я снял с руки подаренные отцом часы и со словами «Да успокойся ты!» разбил их молотком. Она сделала вид, что более чем этого не одобряет, но, на самом деле, довольно быстро успокоилась J. Что с бабы возьмёшь? Всё, как на ладони, всегда J.
И вот мы с отцом встретились, и всё было очень мило. Главный же вывод, что я для себя сделал из той встречи, заключался в моей искренней радости от того, как всё-таки хорошо, что они не вместе, поскольку эмоционально, видит Бог, они очень похожи, и страшно было даже себе представить, как они ебли бы мне мозг в обе глотки. А так, всё проще. Ну, то есть поясняю, таковы были мои мысли об этом в 17 лет, то есть уже ровно полжизни назад J.
Потом мы встречались ещё два-три раза. Последняя же наша встреча состоялась осенью 1992-го года, когда меня только-только бросила глупая Мила в поисках другого «шила-мыла», каковое, как вы помните, тоже не слишком её удовлетворило. Я аж приехал к нему в гости на «Красногвардейскую», где познакомился с его сыном, моим единокровным братом Мишей, и его второй женой, Мишиной мамой. Со второго раза отцу безусловно повезло много больше. Ему удалось назвать сына так, как он хотел назвать ещё меня, сделать из него трубача, да и жили они с Тамарой Ивановной безо всяких свекровей и тёщ. Всё было очень мило. Особого контакта с Мишей тогда не получилось – ему было почти 15, мне – почти 20, и тогда это была ещё большая разница. Я был рыжий длинноволосый альтернативщик с густой окладистой бородой, а Миша – ещё почти мальчик. Мы с отцом очень мило попили водки, я ему что-то поиграл на фортепьяно, они с Мишей – что-то мне на трубе, и мы расстались у метро «Красногвардейская», до которого отец проводил меня, выгуливая заодно своего фокстерьера.