Сначала я его даже не узнала, а когда он сам подошел, не могла удержаться и расхохоталась. Он смутился, и мне пришлось объяснить, что, судя по статье, я никак не ожидала увидеть интересного мужчину, воображала его этаким очкариком. Очки, он, и правда, носил, но фигура у него была хорошая. Представительный. Но одет немодно, и я как-то сразу решила заняться им всерьез. Тем более, он тогда только что вышел из психушки, диссидент и очень известный. (Я до сих пор получаю доплату к пенсии за то, что он отсидел.)
Заговорили о поэзии, я тогда очень ей увлекалась. Ну, о вкусах не спорят. Например, сколько он прорабатывал меня за Евтушенко, я даже стала соглашаться, особенно в части его фрондерства, но права-то была все-таки я, — теперь, когда он получил Нобелевскую, это ясно, жаль, Игорь не дожил. Ну, а в тот первый раз он стал читать Мандельштама, а я сказала, что люблю Блока, «Незнакомку», потому что очень жизненно. Тогда он спросил о Пушкине, и я соврала, что обожаю, хотя читала только в школе, из-под палки, и терпеть не могла. Он сказал, что занят какими-то важными исследованиями и надеется в один прекрасный день найти неизвестные стихи Пушкина и удивить весь мир, а открытие посвятить мне.
Это впечатлило меня, хотя такое в моей жизни уже было, когда мой второй муж, летчик — первый, между прочим, был тоже писатель, но детский, — посмертно посвятил мне залив в Антарктиде, он есть на подробной карте. Еще мне показалось не совсем этично посвящать чужие стихи. Но он буквально бредил Пушкиным, настолько, что даже умел копировать его почерк, один к одному, и отпустил такие же баки.
Вообще, чудной. Поэзия и формулы. В житейских вопросах не разбирался совершенно. Зато все было очень поэтично, особенно вначале. К примеру, он рассказывал, как, увидев меня с Игорем, сразу влюбился, но впал в жуткую меланхолию. Он пошел к своему другу, Федорову, плакал там у него, сидя на полу, говорил, что я (помню дословно) «красивая, чужая, дорогая, праздничная женщина», совершенно недоступная для него, т. к. принадлежу красавцу-поэту. Федоров его успокаивал: «Ну, какой поэт?! Наверняка, плохой. Ты ведь специалист — разбери его стихи, она увидит, что они никуда не годятся, и уйдет от него!»
Разумеется, Игорь был слишком джентльменом, чтобы так поступить; все произошло гораздо более интеллигентно, хотя и не так, как он себе воображал. Он думал, что покорил меня своими теориями, а на самом деле просто у Игоря была такая полоса, я от него не видела ничего, кроме стихов, одних стихов! Я даже стала подсовывать ему особые импортные таблетки, одна подруга сказала, что им помогло. Впрочем, не исключаю, что у него была другая женщина, — перед смертью он мне так и заявил, но, я думаю, он просто наврал мне назло, а тайну унес в могилу.
Да, так об Игоре. Странного было много. Например, он был помешан на бессмертии, к которому почему-то приплетал то Герасимова с его портретами по черепу, то этого своего Федорова, хотя мне он казался вполне нормальным и ничего такого никогда не говорил. Еще у него была навязчивая идея о каком-то онкологическом доказательстве бессмертия; при чем тут рак, я так и не поняла, а спрашивать его, когда он пускался в свои рассуждения, было бесполезно — мог устроить жуткую истерику. Поскольку Вы написали, что ценны любые детали, излагаю, как умею, все, что приходит на память.
Помню, он любил цитировать кого-то из великих, что писатель ничего не может скрыть от читателя, потому что из первого же абзаца будет видно, скуп ли он, как одевается, любит ли кушать виноград и в таком духе. Стиль — это человек (очень верно!), и потому большой поэт в принципе может быть оживлен, подобно тому, как онкология гарантирует наличие Бога (?!).
При всем при том он был веселым, жизнерадостным человеком, удивляли только внезапные переходы. Например, у него был любимый анекдот о том, как в Музее Революции рядом со скелетом Чапаева хранится маленький скелетик — Чапаев в детстве. Все смеются, а он и тут ударяется в заумные абстракции насчет искусственного оживления, какой-то единственности решений и наводит на всех несусветную скуку. Вообще, на бессмертии у него был пунктик… Были свои оригинальные выражения, иногда очень образные — например, чтение книг он называл «знакомых мертвецов живые разговоры», или, ну, это уже совсем личное, когда я была невнимательна, говорил, что «дошел до пузырей земли».
Вот, примерно, и все. Дневник он вел перед самой смертью. (Его нашли завернувшимся в простыню, с дневником, закапанным воском, в руках.) Признаюсь честно, что только открыла и читать не стала. Я хотела запомнить Игоря таким, каким я его полюбила, полным сил, а не издерганным неврастеником. В последние месяцы он стал совершенно не от мира сего, почти перестал меня замечать, хотя и повторял, что еще всех изумит. Между прочим, он нисколько не ревновал к Евграфу (меня это даже злило), говорил, чтобы если с ним что-нибудь случится, мы обязательно поженились, и в шутку дразнил меня «евграфиней Ланской». Мы уже не дети, все это было давно, и для истории можно рассказать, что в то время наша личная жизнь фактически кончилась. Я через Евграфа, который был уже известным дипломатом, получил генеральские ромбы и буквально не вылезал из Бенилюкса, достала замечательное средство от импотенции («Афро-Диззи», Евграф тоже его потом принимал и очень смешно острил про африканские страсти и еще что-то по-английски, не помню, я в школе учила немецкий). На Игоря таблетки действовали странно. Он долго изучал упаковку, очень мудрено толковал о какой-то, что ли, суперэрекции, уверял, что открыл настоящее назначение таблеток и как их принимать, по какой-то формуле 3–7−11, которая гарантировала, как он выражался, от «опоздания на празднество Расина». (Я сейчас посмотрела в БСЭ, там сказано, что трагедии Расина посвящены торжеству долга над любовью; теперь понятно.) В общем, я стала все чаще видеться с Евграфом, и по окончаниии месячного траура вышла за него. До самой его смерти мы были очень счастливы.