Мы договорились, что вечером он приедет ко мне на Васильевский. Я отложил бумагу и ручку и пошел по магазинам за выпивкой и кое-какой провизией, чтобы вечер прошел в приятствии.
Витек появился у меня ровно в семь. Он стоял, слегка сложившись, в дверях, держал в руке полиэтиленовый пакет – тоже с выпивкой и закуской, – и на губах его плавала вечная, немного застенчивая улыбка.
Оценив размер пакета, я понял, что нашим печенкам в этот вечер придется весьма туго.
Мы, конечно же, очень славно посидели. Поговорили о литературе, обсудили подробности жизни наших общих знакомых, посудачили о «Сване», осторожно коснулись темы Сергея – я, разумеется, не стал рассказывать Виктору все, что мне уже было известно, – а затем я перешел к делу. Попросил Витька подробно и в деталях описать мне несколько компьютерных процедур, а также объяснить значения разнообразных марсианских слов.
Малыш Витек с удовольствием согласился – и вовремя. Еще какой-нибудь час, и мы вряд ли смогли бы что-либо объяснить другу другу, потому что в лексическом запасе обоих не осталось бы никаких слов, ни русских, ни марсианских, одни междометия: к концу подходила вторая бутылка водки, впереди же были еще две.
Витек диктовал, а я трудолюбиво записывал. Эти записи – пять страничек – сохранились, и на следующее утро, преодолевая похмельные страдания, я смог написать ту главу, которая у меня никак не шла по причине дремучего компьютерного невежества. Особенно забавна пятая страничка. Строки там идут вкривь и вкось, часть слов не разобрать, на бумаге масляные пятна и высохшие брызги чего-то зеленоватого. Моя последняя фраза такова: «Больше не могу писать, потому что этот стол подо мной совершенно пьян. Бу».
Я понятия не имею, какую фразу хотел начать этим самым «Бу». Чуть ниже шкодливой рукой Витька «косым стремительным углом» приписано: «А над городом в это время пролетали большие черные пиздюли».
Пьяное эхо тех счастливых времен, когда мы собирались компанией молодых московских непризнанных литераторов и писали шутливые матерные буриме.
Не уверен, что я очень уж грамотно обрисовал компьютерные манипуляции Сергея, но знаю наверняка: его отношение к компьютерам мне понять не дано.
||||||||||
«Я неустанно поражаюсь, насколько у меня изменились писательские привычки. Много лет я слыл религиозным фанатиком писания от руки. Я свято верил в мистическую подвластность бумаги чернильной или шариковой ручке, в возвышенную любовь сердца и стила и полагал, что иным способом создать связный, идущий от души текст категорически невозможно. Любые сочинения, даже коротенькие заметки для ежемесячника, в котором работал, я писал только ручкой, затем правил рукописные строки и только после этого перепечатывал на машинке. У меня скопились горы листов, исписанных шариковой пастой, их превосходят монбланы машинописных страниц, ибо "Есть, отстукано четыре копии!.. И этого достаточно?" – писал Галич, и все это пылится где-то на антресолях. Я никогда ничего не выбрасывал из написанного и перепечатанного, ибо гордился этой работой. Уничтожить рукопись, предать огню или праху плод той самой возвышенной любви казалось мне святотатством.
Я был готов подписаться под каждым словом Ивана Бунина, которые Катаев приводит в "Траве забвения":
"И вам не советую писать прямо на машинке. После того как вещь готова в рукописи, можете перепечатать на машинке. Но само творчество самый процесс сочинения, по-моему, заключается в некоем взаимодействии, в той таинственной связи, которая возникает между головой, рукой, пером и бумагой, что и есть собственно творчество.
Когда вы сочиняете непосредственно на пишущей машинке, то каждое выстуканное вами слово теряет индивидуальность, обезличивается, в то время как написанное вами собственноручно на бумаге, оно как бы является материяльным, зримым следом вашей мысли – ее рисунком, – оно еще не потеряло сокровенной связи с вашей душой – если хотите, с вашим организмом, – так что если это слово фальшиво само по себе, или не туда поставлено, или неуместно, бестактно, то вы это не только сейчас же ощутите внутренним чутьем, но и тотчас заметите глазами по некоторому замедлению, убыстрению и даже изменению почерка. Одним словом, ваш почерк – единственный, неповторимый, как часть вашей души, – просигнализирует вам, если что: «Не то!»".
Ныне я полон сочувствия к Ивану Алексеевичу: в его время еще не было персональных компьютеров, а если бы они были, уверен – великий писатель понял бы: предавать анафеме пишущую машинку можно, а компьютер – нельзя.