- До моих успехов вам, слава богу, не дотянуться, а вот благополучие вы мне испортили основательно Теперь это уже зло-получие.
- Я чувствую себя полным дураком, – признался Сергей. – Вы говорите загадками, причем очень печальными загадками, а я не имею к ним даже ключа.
- Про ключ я вам уже сказал. Вы оставили его на хранение в моем кабинете в Москве, – сказал Тайлер.
- Умоляю вас. – У Сергея перехватило горло, и он уже сипел, а не шептал. – Давайте встретимся. Очень вас прошу. Ненадолго. Мы поговорим, и я обещаю больше вас не беспокоить. Никогда.
Снова повисло молчание.
- Хо-ро-шо, – медленно сказал Тайлер. (К сожалению, в переводе замедленность произношения теряется; на самом деле Колман протянул следующее: «оу-у-у'ке-е-е-й».) – Послезавтра. Четвертого марта. В Сосалито. Вы знаете, где это?
- Да, конечно, – мгновенно откликнулся Сергей. -Я там бывал.
«Четвертое – это день открытия “Интермедиа”, – подумал он. – Я как раз буду в Сан-Франциско. Добираться совсем близко».
- Ресторан «Чарт-хауз» на Бриджуэй. Вы его быстро найдете. Восемь вечера. Вас это устроит?
- Более чем! – воскликнул Сергей и добавил: – Единственная просьба – если пленки у вас с собой, захватите их, пожалуйста.
Тайлер ответил не сразу.
- У меня нет пленок, – деревянным голосом сказал он. – Ни здесь, ни в Москве.
- Где же они? – Сергей затаил дыхание.
- Нигде. Я их уничтожил. Все остальное при встрече.
И Колман повесил трубку.
Я много раз слушал кассеты Сергея, и вот что меня всегда удивляло: в его речи совершенно отсутствуют случайные паузы, физически неизбежные, когда человек размышляет вслух и подбирает точные слова. Сергей наговаривал свои тексты ровным мягким голосом, с хорошей дикцией, словно читал закадровый текст к несуществующему фильму о собственной жизни, при этом запинок и заминок не было вовсе: создавалось впечатление, что он сложил слова заранее, мысленно записал на мысленной же бумаге и носил в себе этот объемистый текст – три часа непрерывного звучания, чуть ли не девяносто страниц машинописи, – пока не представилась возможность излить его в микрофон.
Очень много места на кассетах занимают размышления о литературном ремесле, книгах и о том, что я назвал бы писательским самосознанием.
Порой эти размышлении принимают весьма парадоксальный характер. Мое к ним отношение тоже парадоксальное: я не могу согласиться со многими высказываниями и в то же время не могу не признать их справедливость.
||||||||||
«Я видел очень много литературных семинаров, несколько были созданы при моем участии, двумя я даже руководил.
На Западе литературные мастерские, семинары и курсы – целая индустрии. Одни люди охотно платят, потому что наивно считают, будто писательству можно научиться, другие проливают щедрые золотые дожди, потому что наивно думают, будто литературу движет меценатство, третьи честно отрабатывают получаемые деньги, потому что наивно верят, будто могут писательству научить, четвертые – их больше всего – кормятся вокруг этого стола, потому что знают: наивность очень щедра, а ее эксплуатация ненаказуема.
Система благотворительного обучения и повышения всевозможных квалификаций в этом мире – гигантская всепланетная кормежка. Причем не столько дня тех, кого обучают и кому повышают квалификацию, сколько для тех, кто участвует в процессе.
Если бы я стал обладателем большого состояния, то учредил бы всемирный неписательский фонд и платил бы людям, алчущим литературной славы, пожизненные пенсии, лишь бы они не касались бумаги.
Настоящие писатели от этого не перевелись бы.
Мне давно хочется написать некое сочинение, где речь бы шла о поощрении неписательства. Это может оказаться забавным. Люди собираются на антилитературные семинары, вкусно пьют и едят, обсуждают романы и стихи, которые они никогда не напишут, а потом дают торжественное обещание не писать до конца жизни – и получают за это хорошие деньги. Другим неписателям и непоэтам выплачивают гранты, стипендии и субсидии, самым твердым из них, скрепившим клятву собственной кровью, присуждают антинобелевские премии по литературе. Тем, которые продолжают писать, не платят гонораров и предлагают издавать книги за собственный счет. И получается, что в писателях и поэтах остаются только те люди, которым очень нужно сказать своим ближним что-то невероятно важное или необыкновенно прекрасное, иначе они не смогут жить дальше.
Я сказал: «Написать сочинение»? Да, я так сказал. Ну что же, значит, мне тоже следует занять очередь на нелитературный семинар. Нельзя плодить барахло.