Интересно, кто из нынешних читателей понимает, почему Шекспир изрек устами Макбета именно эти слова – “шум и ярость”? Знают ли они, нынешние читатели, что в елизаветинской Англии травля медведей и быков собирала не меньше зрителей, чем театральные представления? Это был спорт того времени, причем спорт популярнейший. Он имел свои названия: “беарбейтинг”, травля медведя, “буллбейтинг”, травля быка.
Существовали специальные арены, посредине стоял столб, к нему цепями приковывали медведя или быка. Ражий мужик брал в руки кнут и что было силы сёк животное, спускал на него собак, чтобы те драли обезумевшее неразумное существо “до первой крови” или же просто разрывали на части. Такие арены были устроены по всей Англии, их называли «медвежьими садами».
Зрители размещались вокруг, делали ставки, визжали, ликовали, веселые были времена.
Для этого “спорта” специально выводили собак – мы их знаем как бульдогов, “бычьих собак”, и питбулей, “ямных быков”. “Бычьих” – вовсе не потому, что они походила на быков, а потому, что их выпускали на быков и медведей. “Ямных” же – по той причине, что арены были углублены в землю и напоминали ямы.
Существовал даже титул “Повелитель медведя”, его даровала лично королева.
А то был еще такой спорт – погоня за быком. Публика – мужчины, женщины, юноши, девушки – гнала быка, доводила его до исступления оглушительным шумом, а потом забивала до смерти. Хорошее, вдумчивое развлечение. А в сущности, чему удивляться? До кинематографа еще далеко, до телевидения тем более, Арнольд Шварценеггер и Сильвестр Сталлоне родятся только через три с половиной века, надо же иметь какую-то замену “Терминатору” и “Рэмбо”. По идее, не мы должны укорять елизаветинцев, а они – нас: их забавы сводились к убиению бессловесных тварей, развлечения двадцатого века – сплошные убийства людей…
Один “медвежий сад” располагался рядом с “Глобусом”, где шли пьесы Шекспира. А нередко травля устраивалась в самом театре: скажем, утром – “Виндзорские насмешницы”, вечером – лупят медведя. Или утром – медведь, вечером – “Сон в летнюю ночь”. Шум толпы, ярость медведя… Ярость толпы, шум медведя… Шум толпы… Тихая ярость Гамлета… Шум толпы… Кровавая ярость Макбета…
“Шум и ярость” Фолкнера – это ярость затравленного зверя и шум улюлюкающей толпы…»
||||||||||
Последующие дни Сергей провел почти вслепую, словно туман, сквозь который они с Яковом ехали по Голден-Гейт, так и не рассеялся, только переместился с залива на город.
Сергей бродил по выставке, не видя ни стендов, ни людей, ни окружавших его чудес техники. Шлялся по Городу, не обращая внимания на архитектуру и не отличая один район от другого, хотя в Сан-Франциско это практически невозможно, настолько разительно не похожи, скажем, веселый Хейт-Эшбери на строгий и помпезный Гражданский центр, а старомодные Тихоокеанские высоты – на небоскребный Финансовый район.
Еще в Москве, несколько месяцев назад, перечитывая зачем-то «Вокруг света в восемьдесят дней», Сергей обратил внимание на описание Сан-Франциско. Тогда он подумал, что когда-нибудь попробует посмотреть на нынешний Город глазами Жюля Верна.
Вот что увидели в 1872 году Филеас Фогг и Паспарту;
«...Сан-Франциско имел вид большого торгового города. Высокая башня городской ратуши, на которой стояли часовые, возвышалась над всеми улицами и проспектами, пересекавшимися под прямым углом; между ними здесь и там виднелись зеленевшие скверы, а дальше находился китайский город, казалось, перенесенный сюда в игрушечной шкатулке прямо из небесной империи… Некоторые улицы – и среди них Монттомери-стрит, соответствующая по значению лондонской Риджент-стрит, Итальянскому бульвару в Париже и нью-йоркскому Бродвею, – изобиловали великолепными магазинами, в витринах которых были выставлены товары, присланные со всех концов света».
Сейчас, разумеется, башня ратуши не возвышалась над всеми улицами – это с успехом делали небоскреб Американского банка и пирамида Трансамерики, а китайский город не выглядел игрушечной шкатулкой – его отличали от соседних кварталов разве что вывески с иероглифами и китайские фонарики.
Сергей побывал и на Монттомери-стрит, но краски девятнадцатого века не имели ничего общего с сегодняшним состоянием этой улицы, которая выглядела достаточно заурядно, да и акценты сместились: то, что было средоточием жизни сто двадцать пять лет назад, потеряло свое значение, либо же средоточие расползлось по всему Городу, равномерно распределив краски между другими главными улицами Сан-Франциско, а товары со всего света – между всеми бесчисленными магазинами знаменитого Города.