– Чего грустишь, Форестер? – похлопал его по плечу Патрик. – Друидские боги, кажется, благоволят нам!
Журналиста уже порядком развезло, и личное пространство перестало для него что-то значить, поэтому он склонялся к начальнику экспедиции все ближе и ближе.
– А ты знаешь друидских богов? – поднял глаза на него Райан. – Удивительно, потому что ученые до сих пор ломают копья на этот счет. Духи природы? Будущие скандинавские боги? Туата де Данаан? А ты, значит, уверен, кто они такие. Да они тебе еще и благоволят.
– Я верю в Спираль Аннуна, если хочешь знать, – осклабился Патрик, и взгляд его сверкнул как-то уж слишком остро для захмелевшего человека. Да и сам голос незаметно изменился, стал глубже и мелодичнее, и Том поймал себя на том, что покачивается в такт словам, будто змея в корзинке. – Я верю в Страну юности, где живут без скорби, без печали, без смерти, без болезней, без дряхлости… В эту страну иногда можно перенестись живым, а иногда можно даже вернуться оттуда. А можно и не вернуться… Особенно в эту пору, да ты и сам знаешь…
– Красивые сказки, не более того, – холодно ответил Форестер и отхлебнул местного эля. – Не верю я в такую приторную сладость.
– В эту пору? – бездумно переспросил Коллинз, почему-то намертво застряв на отдельной фразе.
И тут же услышал, как будто вату из ушей вынули, хор тысяч голосов: то ли шепоты леса, то ли вой волков, то ли скрежетание когтей, то ли пение флейты, а вернее все вместе. Все это такой волной ударило в голову и растеклось по венам, что Тома подбросило на месте.
– А ты оглянись, – весело посоветовал Патрик.
Глаза у него стали слишком яркими, горели, как у кошки.
Сумрачный бар был уставлен красными светильниками и огромными желтыми тыквами, демонстрировавшими горящие свечи в прорезях кривых ртов. Тут и там лежали подносы с яблоками и орехами, сушеными травами, диковинными кривыми фигурками из коряг, шишек и желудей. Свечей вокруг было наставлено – как в соборе на королевское венчание.
Какой же идиот, боже. Какой идиот. Как он мог забыть про Самайн?
– А что это у тебя в руках, Райан? – сладко поинтересовался Патрик, суя свой любопытный нос чуть ли не в ладони Форестеру. – Не веришь в красивые сказки? А сокровище-то выпустить не смо-о-ог…
И тут Том увидел.
Райан держал под локтем маленький полиэтиленовый пакетик, вроде тех, в какие кладут пуговицы в магазинах тканей, – только в этом лежал тот самый трискелион, который они откопали сегодня.
Форестер вдруг потемнел лицом.
– А я не любуюсь. Не то что-то с ним. Он меняется. Цвет поменял.
– Почистили волонтеры, вот и поменял, – заметил Том. – Или опасаешься, что перестарались? Содрали эмаль?
– Чистка здесь не при чем, – как-то скучно сообщил Райан. – Эмаль мутной была, а теперь яркая. Черная и зеленая. Как новая. Словно только что сделали.
– Достань и покажи, – нетерпеливо потребовал Патрик, и Том с удивлением на него посмотрел – слишком жадным это нетерпение ему показалось.
Форестер насмешливо на них обоих взглянул.
– А вам не кажется, что не стоит лишний раз мусолить руками редкий экспонат?
– А что ж ты его взял тогда, несмотря на строжайшие инструкции, да еще в бар потащил? Волонтеров бы расстрелял за такое лично, не сомневаюсь. Ну, давай же, мы посмотрим. Может, паранойя у тебя развилась, Форестер. Переутомился в своем музее. Всегда, говорили нам, стальным парнем был, а тут на тебе – струхнул на раскопках из-за бабушкиных суеверий, – глумился О Доннелл.
Райан покачал головой, но медальон, тем не менее, медленно вынул из пакетика.
– Вот, смотрите… Видите? Ай! Сучий потрох!
И он выронил трискелион на стол, встряхнув пальцами.
– Что?! – рванулись к нему журналисты.
– Жжется! – изумленно объяснил Райан. – Он жжется! Да что это такое-то…
– Том! – тихо сказал в ухо Патрик. – Возьми медальон!
– Но он же… Господи, Форестер! Тебе плохо?
Райан побелел, под глазами за долю секунды нарисовались черные круги, как у тяжелобольного, он хватал воздух ртом и рвал воротник своей белой рубашки.
– Я… пойду на воздух… – прохрипел он. – Свечи эти, запахи… и алкоголя слишком много…
– Хорошая мысль! – быстро сказал Патрик и подхватил Форестера под локоть, почти выволакивая из-за стола. – Свежий воздух нужен, конечно, духота невыносимая! И эль тут зверский просто! А день был тяжелый…
Коллинз подумал, что никогда еще не видел такой плохой актерской игры. Даже в школьных спектаклях в младших классах.
– Возьми медальон! – снова и уже очень зло прошипел журналист. – Возьми, Том! А то украдет кто! Все уже пьяные, посмотри вокруг… Это же Содом и Гоморра!
И увлек удивительно безвольного Форестера за собой.
Том оглянулся – вокруг все действительно сильно напились: слишком громко болтали, слишком неуклюже переминались с ноги на ногу, имитируя танцы под однообразные мелодии музыкального автомата; девицы-фотографы и пара студенток-волонтеров уже вовсю сосались с мужским составом экспедиции.
Все это выглядело так нереально, что Том ощутил жаркие толчки крови в висках. Он видел себя будто бы в центре картины, изображавшей вакханалию, и в глаза ему бросились непостижимые вещи. Не только женщины и мужчины одаривали друг друга жестами недвусмысленного внимания, он заметил и мужские ладони на мужской же ширинке, и его аж пошатнуло от всего этого, точно крупным планом взятого невидимой камерой, установленной прямо у него в глазу. Но самым ярким и бьющим наотмашь по рассудку кадром стал сверкающий медальон на темном столе – в свете свечей он прямо-таки испускал сияние.
Коллинз осторожно протянул руку и потрогал его кончиком пальца – вовсе не хотелось получить ожог. Но медальон был не обжигающим, а просто теплым, точно живым. Он испускал ровное, приятное тепло, и Том взял его в ладони уже без страха. И тут же почувствовал невероятное блаженство. Оно было таким сильным, что походило на оргазм. Но вот первая острая волна схлынула, и Том ощутил согревающее спокойствие, словно бы кто-то восполнил его почти забытую утрату. Точно ему вернули что-то, чего он лишился когда-то очень давно, так давно, что и сам не помнил.
Даже не задумываясь о том, что делает, Том оторвал шнурок от капюшона худи и продел его в медальон, а потом повесил себе на шею – под рубашку, под майку, прямо на обнаженную грудь.
Однако блаженным ощущениям не суждено было долго продлиться – Коллинз ведь совсем забыл о татуировке, а тут она зашлась такой пульсацией и таким жжением, что Коллинз с воплем схватился за сердце. Ему казалось, его рвет на части, да так безжалостно, что хотелось выть. Он едва успел опереться ладонью на край стола и стал оседать, понимая, что никто его не услышит среди всеобщего гама, усилившегося вдруг во сто крат, не услышит в безбожном бубнеже и треске музыкального автомата… но тут чьи-то руки подхватили его.
– Патрик? – с удивлением просипел Том. – А где… где Райан?
– О, с Райаном полный порядок, – пропыхтел журналист и подхватил Тома покрепче под мышки. – Сейчас меня гораздо больше интересуешь ты, Том. Райан никто для нас.
– Для вас?
– Для нас, – непонятно поправил О Коннелл, хотя с чего бы Тому притворяться, что он не понял?
Так глупо попасться сразу во все расставленные ловушки.
Он даже не сопротивлялся, когда Патрик волок его во двор, пару раз стукнув о притолоку низкой двери, и уж тем более не сопротивлялся, когда тот рванул на нем рубашку и крепко притиснул ладонь к сердцу, задев одновременно и татуировку, и медальон.
– Патрик? – выдавив слабую улыбку, прошептал Том. – Уж в тебе-то я был уверен, что ты по девочкам…
– Замолчи, – шикнул О Коннел, и тут Том заметил, что уши у него заострились.
Где-то завыла собака, и Том сразу вспомнил свой сон – и тут же подумал, что оказался в его продолжении, что на самом деле всего лишь заснул в баре пьяный и теперь лежит головой на дубовой столешнице и пускает на нее пузыри слюны.