Вдруг подумалось, что он вовсе не хотел бы сейчас сидеть в московском «Старбаксе». И даже в нью-йоркском не хотел бы. Он желал бы сейчас гулять где-нибудь в маленьком ирландском городке, например, Хоуте. Или у того могучего дуба в Кармартене, под которым, согласно легендам, спал вещим сном Мерлин. Что-то необъяснимое звало его в эти места, хотя, может быть, этот зов был такой же игрой воображения, как фигуры, на которые порой походят облака.
А здесь все казалось таким обманчиво мирным. Дерево столиков, картины на стенах, облицовка самих стен – все коричневых и бежевых тонов, хотя нет, конечно же, не просто коричневых и бежевых: кофейное, шоколадное, сливочное, ванильное, карамельное, такое умиротворяющее, призванное успокоить любого невротика и пробудить в самом тупом студенте романтического художника.
Когда дождь кончился, и солнце с разбегу врезалось в закапанное водой стекло окна, Пашке показалось, что он обжегся о блики на белой чашке.
Не мог ли Корвус и его армия – если у него была армия – отнять это все в одночасье, быстро и без всяких сантиментов? Каким был его мир? Таким же, как та приграничная зона, где они встретились? Всходило ли там вообще солнце, или этот мир был только подлунным и в нем всегда царила ночь?
Отцу пришлось бы туго там, если так, подумал Пашка. Он всегда любил солнце, жаркие страны, ему даже в Москве-то было неуютно.
Пашка сфотографировал планшетом татуировку у себя на руке и поискал в Гугле схожие картинки. Ничего похожего. Потом порылся в Сети в материалах, которые выпали на «знак омелы» и прочие подобные словосочетания. Не нашел ничего, кроме того, что было ему уже известно, даже откопал какую-то ерунду под названием «цветочный гороскоп», обещавший девушкам, рожденным под знаком Омелы, «загадочную обворожительность, успех у противоположного пола и способность на безрассудные поступки во имя любви».
«Если срезать побег омелы в Хэллоуин и обойти с ним три раза вокруг дуба по ходу солнца, это должно предохранить от чародейства и колдовства». Хм, интересно. «Друиды собирали омелу в астрономически вычисленное время, на правильном дереве, собрав вместе людей, прошедших очистительные процедуры и исполнивших ритуальные танцы».
Вот только ритуальных танцев Пашке сейчас не хватало – он вполне пресытился гонкой с духами: спасибо, достаточно.
Хотя… Знак омелы отцу мог поставить только друид. Что, если попробовать вызвать этого самого друида и попробовать узнать что-то из первоисточника?
Если друиды и Корвус играли на одной стороне, то почему так различались татуировки? И потом, насколько помнил Пашка из рассказов Глобуса, друиды могли как вызывать духов, так и охранять от них.
«…это должно было предохранить от чародейства и колдовства».
Но какой это мог быть ритуал? Пашка опасался снова облажаться, как тогда, в Сокольничьем парке. Влияние Самайна затухало, но даже слабое его эхо могло перебросить куда угодно, открыть такие миры, куда даже краем глаза не хотелось заглядывать. И будут ли их обитатели так же вежливы, как Корвус?
Пашка прервано вздохнул.
Оставалось одно лишь средство, как бы он ни хотел к нему прикасаться. Бонусом нуна было исполнение желания, хотя… Пашка не был уверен, что самой игрой снова не вызовет Корвуса или не спровоцирует выброс в другое измерение.
Сердце стучало где-то в ушах, когда он искал в Сети онлайн-игры в го. Не начинал ли он сам творить магию, когда играл, он, глупый мальчишка, обезьяна с гранатой, которая даже не знала толком, куда ее забрасывает? Не исполнял ли он желания Корвуса этим действием, ведь – его озарило неожиданно – он сам сказал отцу: они одна плоть и кровь. Могло ли это означать, что их одинаково привечала загадочная живая игра?
И, наконец набрался смелости спросить себя Пашка, наблюдая, как начинается тремор рук, да так, что он не мог даже правильно набирать символы на сенсоре, – сколько он будет ходить вокруг да около, прежде чем признать, что, похоже, является сыном геоманта? И делало ли это обстоятельство его самого геомантом?
Это все кофе, кофе, стресс и жара, повторял он мысленно, а дрожь быстро переходила с пальцев на все тело. Он чувствовал, что находится на грани отключения сознания, и только сила воли удерживала его от нового обморока.
Ты должен, заклинал себя он, ты должен узнать.
И, с сильнейшим головокружением, плохо понимая, что делает, он начал игру. В висках стучало, ужасно хотелось пить, и не кофе, а просто воды, но он точно прикипел к месту и к планшету, скрюченными пальцами тыкал в экран, едва следя за ходами соперника.
Ему казалось, что мир уже рушится за спиной.
***
Когда Пашка закончил игру, пот лил с него градом, будто неожиданно его перенесли из дождливой Москвы в ливийскую пустыню.
Он выиграл, выиграл – но странным образом это не принесло ему облегчения, наоборот, придавило к земле многотонным грузом какой-то космической кары. Или кармы. Черт его разберет.
Вообще, Пашке часто снился апокалипсис – в разных видах и формах. Парадоксальным образом к кошмарам эти яркие, удивительно реалистичные сны никогда не относились, хотя картинки транслировали ужасные. То это был классический зомби-апокалипсис, то – восстание машин, то – инопланетное нашествие; впрочем, антураж всегда выходил похожий: Пашка где-то скрывался, прятался с отрядом других уцелевших в тоннелях, в заброшенных домах, в канализации, в опустошенном гипермаркете, шел куда-то по густому лесу, неся на плече оружие, похожее на снайперскую винтовку… Хотя в жизни он, конечно, в глаза не видел никаких винтовок, а уж о снайперской стрельбе и помышлять не мог – с его-то неважной координацией и никаким глазомером. И с периодическими паническими атаками – да вот посмотрите на него хоть сейчас!
Но в этих снах паника отступала, отступали все страхи, и Пашку охватывало чувство поразительной, абсолютной, бескрайней свободы. Больше было нечего терять, привычные законы бытия не действовали, не существовало прежних нужд и ограничений, налицо была только одна ценность – жизнь, и за нее можно было бороться любыми способами. Больше не существовало ложных авторитетов, и кучка глупых правил, которые кто-то придумал, чтобы поддерживать какой-то там общественный строй, рассыпалась в прах – туда ей и дорога.
Снились ему выжженные прямоугольники на рыжей земле, черные пустыри, освещаемые невероятным осенним солнцем – таким янтарным, таким лучезарным, что, казалось, сам воздух был сделан из света. И часто, очень часто, он видел в этом отряде, рядом с собой, одного и того же чувака – заросшего по самые глаза многонедельной щетиной, в кожаной куртке и белой майке, с резкими скулами и мрачным взглядом, с кобурами крест-накрест, да и вообще увешанного оружием, как новогодняя елка игрушками. Как его звали, все время ускользало из памяти при пробуждении, да и лицо стиралось, оставались только общие черты. Парень этот, несомненно, был командиром их маленького отряда. И еще – мелькнуло в паре снов странное: что отросли у командира вдруг длинные белые клыки. У него и так-то зубы были белые, хищные, когда лыбился – не по себе становилось, а тут внезапно еще удлинялись и заострялись, прямо как у…
О, черт. Вот черт же! О нет…
Пашка внезапно понял, как у кого.
Но что же все это значило?
Самым главным было то, что рядом с этим клыкастым Пашка чувствовал себя удивительно защищенным. Спокойным. Как будто бы его присутствие автоматически гарантировало его, Пашкину, сохранность и безопасность. Да даже не в этом было дело – просто было спокойно, и все. Никакого страха смерти. Никаких сомнений в успехе операции. Просто: делай, что должен, и будь, что будет. Вот как ощущал себя Пашка рядом с этим… этим… нет, пока он не хотел его так называть.