С отцом он, кстати, себя защищенным не чувствовал, нет, все наоборот. О, он отлично знал, что отец у него крут, как горы, и не сомневался, что тот сможет постоять за себя, но все равно переживал – и ощущал потребность защитить. Это была ответственность за другого человека, она лишала свободы, отягощала чувством вины, боязнью совершить ошибку, за которую пришлось бы платить не только своей, но и чужой жизнью.
Пашка всю жизнь чувствовал ответственность за родителей. Сначала он для матери выступал спасительной жилеткой и был вынужден разбираться в ее полной нетривиальных сюжетов жизни; потом, перейдя по какой-то нелепой эстафете к отцу, он начал о нем заботиться. В каком-то смысле побыть ребенком без всяких забот ему так и не удалось. Безмятежное детство? Нет, не слышал.
А теперь он чувствовал себя ужасно виноватым, став средством для шантажа в руках Корвуса из-за собственной дурости. Это высасывало энергию и усиливало невротизм.
Он сидел в «Старбаксе» еще часа полтора, и надежда на то, что хоть что-нибудь произойдет, таяла в нем с каждой минутой. Видимо, нун иногда давал сбои. Что-то глючило в его странном древнем механизме, а, может быть, просто Пашка был не такой игрок – да и с чего он взял, что может влиять на ткань реальности? Геомант выискался. Лузер ты, Крымский, вот ты кто.
Дождь кончился, асфальт быстро высох, потеплело, и на секунду показалось, что снова наступило лето, ведь даже деревья местами еще стояли зеленые, только вот солнце быстрее, чем обычно, начинало клониться к горизонту. Пашка до мурашек любил летние закаты, они добавляли любому обычному дню оттенок какой-то нереальности – как раз апокалиптической нереальности, но в центре на заходящее солнце было сложно смотреть – и Пашка снова нырнул в метро, поехал на ВДНХ, туда, где было видно небо, где оно еще оставалось высоким.
Когда он подошел к главному входу, знаменитая арка ворот уже отсвечивала оранжевым от закатных лучей, и волосы гуляющих, волосы скейтеров и роллеров, которые здесь всегда кучковались, – отливали рыжиной.
Пашка вдыхал прохладный воздух, слушал приглушенный гомон разношерстных компаний то тут, то там, и постепенно успокаивался. Он просто шагал и шагал вдоль какой-то бесконечной клумбы по почти пустой широкой аллее, сгорбившись и накинув на голову капюшон, стремясь укрыться от любой силы, что наблюдала за ним, – а та, он был уверен, наблюдала непрерывно.
***
Из состояния, похожего на транс, его выводит какое-то движение: мимо него неторопливо проезжает скейтер, и Пашка смотрит ему вслед с восхищением – тот не едет, а плывет, парит, даже в отсутствие высокой скорости видно мастерство опытного стриттера, и лонгборд у него крутой, Пашка успевает увидеть на его поверхности надпись «Never Summer». Парень черноволосый, встрепанный, худой, как щепка, шмотки у него серые, неприметные, зато тонкие запястья туго перемотаны красными платками, во рту – дымящаяся сигарета. Пашка с возрастающим восторгом наблюдает, как он разгоняется и теперь уже действительно летит, кажется, сейчас взмоет в воздух.
Поравнявшись с очередной скамейкой, на которой сидит неприятного вида старик в зеленой штормовке и красной шапке и прихлебывает кофе из открытого бумажного стаканчика, скейтер легким щелчком отправляет свой окурок прямо в этот стакан. Все происходит так быстро, что старик не успевает ничего заметить, уставившись почему-то на Пашку.
Пашка прибавляет шаг, и – вот же дьявол! – замечает, что старик тоже поднимается со своей скамейки и как-то неожиданно резво припускает за ним. Пашка уходит настолько быстро, насколько ему позволяет гордость, но тут вдруг скейтер тормозит, соскакивает с доски, подхватывает ее под мышку и целенаправленно идет к Пашке навстречу.
– За мной, – тихо говорит он и хватает его за руку, и они ныряют в декоративно подстриженный кустарник и выныривают совсем не на параллельную аллею, а в какое-то совершенно иное место – у одного из фонтанов на другом конце ВДНХ, понимает Пашка. И почему-то вокруг, насколько хватает взгляда, нет ни одного человека, абсолютно пусто.
Пашка обалдело смотрит на скейтера и зачем-то на его лонгборд – тот разрисован до невозможности круто: в центре страшная рожа старика с развевающимися волосами, вокруг глаз у него деревья, выше и ниже лица – тоже ветви деревьев и цветы, все это в красном, зеленом, черном цвете, очень ярко и пестро, ветви выглядят живыми, кажется, что они колышутся, извиваются.
Глаза у парня очень синие, лицо совсем худое, бледная кожа обтягивает скулы. И он как-то напряжен, хотя вроде и не сердит.
– Лепрекон, – поясняет он, как будто бы они говорят о самых простых и банальных вещах на свете.
Но Пашка быстро схватывает. О, в последнее время он вообще ловит все на лету.
– Поэтому ты кинул ему сигарету в стаканчик? – ухмыляется он.
Парень совсем чуть улыбается углом пухлогубого рта, но тут же вновь становится серьезным. Потом тычет в сторону Пашкиной татуировки, которая выглядывает из-под рукава.
– Это большой промах. Теперь я не смогу поставить знак защиты. И ты сглупил, и я не успел. Плохо.
– О чем ты? – пораженно спрашивает Пашка, но тут же затыкается – вспоминает, как они телепортировались из одного конца огромного парка в противоположный.
– Ты тот маг, что нарисовал омелу моему отцу?
– Очевидно, – кивает парень. – И также тот, кто прислал Хранителя, которого он благополучно пристрелил. У меня нет второго вервольфа, а мне опасно рядом с вами находиться – я не должен нарушать договор.
– Так значит, оборотень… он правду говорил…
– К сожалению, да.
– И как твое имя? – немедля спрашивает Пашка, ведь все старые сказки, все древние легенды гласят: имя всегда заключает в себе силу, знаешь его – получаешь оружие. Истинные имена – суть магии, все вещи имеют имена, имя тождественно его носителю, если оно подлинное. Да, Пашка любил в детстве читать про мальчика Геда, который сражался с Тенью.
Парень усмехается, будто прочитав все Пашкины мысли, и носком кроссовки чертит на песке буквы. А потом тут же затирает их. Это всего-то три буквы от имени, но Пашка считывает все моментально, ему вообще достаточно лишь одной, первой, буквы!
Он молчит, оглушенный шоком, его словно бы подняли в воздух, и теперь он парит, и дальнейшие слова доносятся до него точно издалека.
– Не играй больше, – говорит маг, – и не бойся. Ничего нельзя исправить, и то, что должно случиться, все равно случится. Имс сыграет столько, сколько должен, тут уже ничего не изменишь, но я обещаю прийти в последний момент. Обещаю. А ты – придешь домой и увидишь сон, а после – будешь знать, почему все это происходит. И все. Тебе пока достаточно лишь знать. Удовлетвори свою жажду в ответах и просто жди.
– Что должно случиться, все равно случится? – хрипло шепчет Пашка. – Но мне все время снится апокалипсис. Или, скажешь, сны – это просто сны? Серьезно, ты так скажешь?
Мерлин качает головой и мрачнеет.
– Но мы еще живы, – говорит он. – И мы должны быть тверды.
– Так идет война? – спрашивает Пашка.
– Всегда идет война, – отвечает парень со скейтом и мягко добавляет: – А теперь тебе надо уходить. Солнце уже почти зашло. А тот старик тоже кое на что способен, у них своя магия.
И действительно: Крымский смотрит на небо – оно уже синее и холодное, лишь слегка розовое у кромки горизонта, а потом переводит взгляд на парня – и вздрагивает: глаза у того мерцают золотом, оно затапливает даже зрачки.
Миг – и Пашка сидит на скамейке в своем собственном узком и длинном дворе на Старой Басманной. Неподалеку припаркован «ягуар» отца, и Пашка вздыхает.
Нет, он не будет сидеть сложа руки и смотреть спектакль. Он выяснил, кто их защищает, хотя, может быть, из своих интересов, откуда Пашке знать? Теперь надо узнать, во что отца втягивает Корвус. И каков его мир. Но сначала – сначала ему надо постараться заснуть.
Он все еще чувствует себя летящим над землей – так звенит, так горит в нем узнанное имя. Руки снова дрожат, но теперь от эйфории и возбуждения, и ведь никому не рассказать, нельзя, невозможно! Тайны и сбывшиеся мечты разрывают его на части, как разрывают страхи и ощущение грядущей катастрофы, но, пожалуй, еще никогда он не чувствовал себя так остро – живым, живым, живым.