Деревья переливались в сумраке. За те несколько часов или даже дней, что Пашка провел, гуляя по тропинкам, которые непременно оказывались круговыми, и тупо разглядывая цветущие кусты и живые изгороди, за которыми ничего нельзя было разглядеть, кроме искрящейся темноты, – ни разу не всходило солнце. На верхушках деревьев неизменно присутствовали черные силуэты воронов, периодически разражавшихся душераздирающим карканьем. Иногда в вышине пролетали какие-то серебристые шары, иногда посреди сада возникали голограммы наподобие зеркала, которое Пашка уже видел, но тут же исчезали.
Никого, похожего на человека.
Пашка, кажется, увидел здесь все, что только могло нарисовать воображение: и шахматные доски из разноцветной травы, и мраморные беседки, точно выточенные из рафинада, и огромные красные кашпо с вьющимися хищными растениями, и какие-то развалины, окруженные шалфеем и розами, и что-то, напоминающее шалаши, оставленные игравшими детьми… Ничего грозного, ничего страшного или отвратительного, но тишина и темнота, пронизывавшие этот бесконечный сад от края до края, угнетали адски.
В конце концов Пашка решил, что сада не существует, а в нем появляется лишь то, что он сам придумывает.
Может быть, это и было правдой, только вот даже после этой мысли сон не рассыпался и Пашка не проснулся в спальне отца. А ведь так на это надеялся.
Надо выбираться, подумал он.
Вороны, несомненно, выступали стражами и были не так уж безобидны. Пашка никогда не считал птиц глупыми или безвредными, воронов тем более, а эти были больше земных сородичей раза в два, не меньше. А какие у них клювы и когти, Пашка не хотел даже представлять. Его глаза в два счета могли оказаться на земле и потом быть склеваны, как раздавленные виноградины.
Но он не мог здесь больше прохлаждаться, в этих немых узорных садах, когда его отец не знал, что с ним случилось, – и когда, Пашка это ясно понимал, его могли шантажировать пленением сына.
Сколько времени прошло там, наверху?
Может быть, несколько минут, а может быть, часов, а может быть, и суток.
И тут Пашка похолодел от следующей мысли: а что, если там, наверху, он уже впал в кому? Что, если ему уже никогда не вернуться к нормальной жизни? Что, если он не просто заперт в саду, а это всего лишь метафора – он заперт в собственном подсознании, и это будет длиться вечно, вечно, насколько вообще можно представить вечность во сне?
Что-то начало вдруг нестерпимо жечь в горле.
Впервые Пашка хоть отдаленно начал понимать, каким может быть ад. Что это такое вообще. Никакой лавы и раскаленных сковород – нет, благоухающий ветерок, цветы смертельной красоты, сладость в воздухе, прекрасные призраки собственных фантазий, бесконечный лабиринт странных красот.
Это было страшнее всего, что Пашка мог придумать.
Он должен попытаться, пусть ему выклюют глаза – но он должен.
Пашка сжал в кармане теннисный мяч – Мерлин оказался прав: он не потерял его и не забыл о нем даже во сне. Впрочем, сейчас это был уже не просто мяч, Пашка знал. Знал – и все равно ему было страшно.
Мерлин не мог дать ему гарантий здесь, в этом мире. Возможно, он даже не знал этой вселенной, какой она была сейчас, ведь прошло три тысячи лет. И поэтому все его обещания могли потерять всякую цену. Хотя, с другой стороны, даже сиды и фоморы преклонялись когда-то перед ним. Значит, его слово чего-то стоило – во все времена.
Пашка сжал мячик еще решительнее, и опять ему показалось, что пальцы его провалились в какой-то густой дым, но друг с другом не встретились, как было бы, если бы они прошли сквозь мяч.
Странно, он так много думал о смерти, так боялся ее, так много пережил моментов ее ожидания во время панических атак, так сильно старался о ней забыть, убедить себя, что до нее еще много, много, много времени.
Но времени до смерти никогда не бывает много, это Пашка понял сейчас совершенно отчетливо. Просто есть мгновения, когда она поднимает свое костлявое лицо под капюшоном и смотрит на тебя пристально. И никто не знает, опустит ли она взгляд или сделает шаг тебе навстречу.
Что он мог вспомнить на пороге своей возможной смерти? Что он мог вспомнить здесь, в безмолвных чужих садах, полных незнакомой магии и враждебных наблюдающих глаз?
Он шагнул вперед и криво улыбнулся.
Слезы подкатывали к горлу, но он упрямо улыбался, потому что то, что всплыло в его голове сейчас, заставляло улыбаться. Дитя своего времени, он не мог вспомнить ничего другого.
«Наш путь не кончается смертью. Смерть – лишь продолжение пути, предначертанное всем. Серая, как дождь, завеса этого мира отдернется, и ты увидишь белые берега, а за ними – далекие зеленые холмы под восходящим солнцем».
И здесь, в этом мире, подумал Пашка, это могло быть правдой. Где, как не здесь?
Глава 3
Ничего не выходит.
Имс словно растерял всю свою знаменитую удачу, которая раньше его никогда не покидала.
Если быть честным… Имс иногда думал, что к нему с рождения приставлен персональный ангел-хранитель, даже порой ясно представлял его: тот был почему-то рыжим и веснушчатым, сухощавым, похожим на молодого англичанина, с тонкими и чуть хищными чертами лица и яркими голубыми глазами.
Надо ли говорить, что виделся он Имсу в исключительно неприятных ситуациях: например, когда Имс волею судеб оказался один-одинешенек в ливийской пустыне (где в песке можно было запросто поджарить яйцо, а барханы за ночь скрывали бульдозер по самую крышу), или когда неосмотрительно обыграл в карты в момбасском казино ближайшего советника местного крестного отца, огромного карикатурного негра (потом из Имса в подвале долго делали отбивную), или когда его так глупо пырнули ножом в относительно мирном Триполи, или когда пытали в Дамаске, на фоне драматического ночного неба…
Имс, конечно, отдавал себе отчет, что все это галлюцинации, плод игры его богатого воображения, до осатанения распаленного болью и адреналином, но все же где-то в глубине души наивно верил, что этот несуразный ангел – или демон, кто его разберет – существует. Вот именно такой, чем-то похожий на булгаковского Коровьева и на актера Пола Беттани в одном лице, всегда являвшийся измученному Имсу в каких-то клоунских шмотках типа винной шелковой рубашки с пышным жабо и кургузого ярко-синего пиджачка…
Однако теперь он знал, как могли выглядеть настоящие ангелы – или те, кого люди принимали за ангелов. По-настоящему прекрасные, нервные, странные и до чертиков пугающие. Опасные. Ничего общего не имели они с тем образом, что чудился ему в страдальческих корчах и в те минуты, когда надежды уже не оставалось.
Но сейчас никакого ангела нет за его спиной.
Никакого намека на его присутствие.
Имс может надеяться только на себя, и в этот раз он играет на одну из тех немногих жизней, что ему по-настоящему дороги.
Имс упорно двигает виртуальные камешки, плохо помня, с кем играет, да и в любом случае его партнер по игре – лишь буквы на экране, за ними ничего не стоит.
Имс всегда был упертым, как бык, и это его спасало. Но не сейчас. У него ничего не выходит – он проигрывает раз за разом.
А в соседней комнате мерно дышит Пашка. И ничего не меняется в этом дыхании.
Имс сжимает зубы, пару минут просто тупо смотрит на экран, потом подхватывает ноутбук под мышку, срывает с вешалки кожаную куртку и выметается из квартиры.
Ему нужно проветрить мозги. Он слишком зациклился, слишком торопится. Корвус ведь дал понять, что подарил ему какое-то время. Что с его сыном пока ничего не случится.
Пока.
Имс мчится на своем «ягуаре» по городу и словно бы видит себя со стороны: этакий успешный наглец, которому палец в рот не клади, вон как гонит, почти не разбирая дороги, как небрежно-железно держит руль, морда кирпичом, глаза сужены… Мерзавец, наверняка.
Он то набирает скорость, несясь по проспектам, то сбавляет, ныряя в переулки, и через два часа едет уже плавно, не торопясь, сам удивляясь, где оказался – за окном та самая лужа, которая зовется в Москве Чистыми прудами незаслуженно гордо.