Очнулся он, когда «Белый медведь» был уже далеко от чукотских берегов. Сырой холодный туман окутал море, цеплялся за мачты и оседал стылой влагой на парусах, пропитывая ткань.
Таю смотрел в сторону родного Нунивака, и слезы, смешиваясь с туманом, падали ему на грудь.
В Номе Таю спустили на берег, сунув ему кое-что из одежды и пять долларов. Обратно на шхуну он не вернулся. Да и хозяева судна, должно быть, тоже были рады, что избавились от него.
Начались скитания Таю на американской земле.
Почти год он работал на золотых приисках, возил на собаках золотоискателей, таких же отощалых и оборванных, как и сам Таю. Когда золотая лихорадка пошла на убыль, Таю вместе с тысячами таких же, как и он, обездоленных отправился к морю в надежде сесть на пароход и отплыть в края, где есть работа и еда. В огромной толпе голодных и разутых безработных Таю познал, что значит содружество людей, у которых единственное богатство — рабочие руки. Здесь никто не обращал внимания на то, что он эскимос. А если и узнавали об этом, то удивлялись недолго, и то только пожимали плечами, как бы говоря: кого только здесь нет!
И верно: здесь, казалось, собрались все — терпеливые китайцы, обугленные навечно солнцем Африки негры, кавказцы с задорным оскалом крепких зубов и большими голодными глазами, ирландцы, шведы, немцы, англичане, высокорослые сухопарые норвежцы — кажется, весь мир собрался сюда искать призрачное счастье в образе желтого тяжелого металла, который Таю довелось видеть только издали.
В Номе Таю встретил на берегу приехавших за товарами эскимосов с острова Инэтлин. Они робко бродили по городу и выменивали пушнину и моржовые бивни на сахар, кофе и табак. При виде соплеменников в груди у Таю заныло, будто белый медведь забрался лапой внутрь и сжал трепетное сердце. Таю наслаждался звуками родной речи, говорил и говорил без умолку, рассказывая о своих скитаниях. Потом он жадно расспрашивал о Нуниваке, и рулевой байдары, кривой эскимос Валтыргин, неожиданно сказал:
— Твой брат Таграт собирается жениться на моей дочери. Ждет только твоего возвращения.
— Значит, мой брат жив! — обрадованно воскликнул Таю. — А что слышно о моей жене Рочгыне?
— Тоже как будто жива, — невозмутимо ответил Валтыргин. — Правда, я их полгода уже не видел: за полгода всё может случиться.
Ах, почему Валтыргин сказал так! Он посеял в сердце Таю тревогу и усилил нетерпение скорей вернуться в родное селение Нунивак.
Через несколько дней Таю вместе с одним из своих спутников в скитаниях по Аляске, чеченом Ахметовым, отплыли на эскимосской байдаре сначала на остров Инэтлин, а оттуда в родной Нунивак.
…Долго плыла байдара на веслах к Нуниваку. Ветра не было, и парус болтался на мачте, как тряпка. До боли в глазах вглядывался Таю в скалистые берега, стараясь различить среди каменных нагромождений свой нынлю.
Когда Таю сошел на берег, ему пришлось подать жене голос, чтобы она узнала его. Рочгына медленно приблизилась к возмужалому, похудевшему мужу и тихо сказала:
— Ты стал совсем другим.
— Я тоже так думаю, — ответил Таю.
Отошли первые радостные дни возвращения, когда Таю видел не сегодняшнюю жизнь Нунивака, а искал прошлое, знакомое — то, по которому он тосковал на чужбине, то, что снилось ему в беспокойных голодных снах на американской земле.
Таю стал замечать нечто отличное от того, что он оставил здесь несколько лет назад. В воздухе было тревожно, как перед бурей. С юга, с запада приезжие люди привозили новости одну удивительнее и невероятнее другой. Одни говорили, что эскимосов с Нунивака собираются переселить чуть ли не в жаркие страны, так как мыс понадобился строителям железной дороги от Аляски до далекой России. Другие, тревожно оглядываясь, сообщали таинственным шепотом: в России не то свалили, не то убили царя. Когда Таю спрашивали, что он думает об этом, морской охотник, ещё не очнувшийся от счастья возвращения, шутливо отвечал:
— Значит, высоко сидел царь, если падение стоило ему жизни…
Таю перестал шутить, когда увидел, как вдруг засобирался и заспешил американский торговец, обосновавшийся в Нуниваке. Он посулил владельцам байдар огромное вознаграждение, если они его перевезут через пролив. Наученный горьким опытом, Таю посоветовал землякам получить плату вперед. Торговцу ничего не оставалось другого, как согласиться с требованием эскимосов.
После отъезда торговца некоторое время в Нуниваке было тихо: никто не приезжал, ни одно судно не бросало якорь на виду у берегов Нунивака. Будто мир белых людей неожиданно перестал существовать, сгинул в неизвестное.
Однажды зимой с перевала спустилась собачья упряжка. Каюрил на ней Кэлы с соседнего чукотского поселения. На нарте сидел бородатый человек в остроконечной суконной шапке с красной звездой.
— Ревком. Большевик, — так назвал Кэлы своего спутника.
Большевик… Где же слышал Таю это слово? Вспомнил! Когда шёл с толпой безработных с аляскинских приисков на побережье. Спорили двое. Один доказывал, что большевики за бедных и обездоленных людей, а другой отрицал всё и доказывал, что большевики почти не люди и у них на голове растут рога.
Глядя на суконный отросток, торчащий на макушке приезжего, Таю испытывал необыкновенное волнение: а что, если этот чехольчик для рога? Ну, вроде бы такой, какой делают эскимосские охотники для наконечника гарпуна…
Русский говорил о новом законе, который охраняет бедных людей, о том, что и на Чукотке отныне жизнь будет другая, потому что люди станут равными в своих правах. Когда в сенцах от дыхания собравшихся стало тепло, большевик снял суконную островерхую шапку, и Таю увидел обыкновенную человеческую голову, поросшую короткой щеткой седоватых волос. Чтобы удостовериться в том, что у русского действительно нет рога, Таю пробрался вперед.
То, что говорил большевик, было близко и понятно людям, которые иногда задумывались над странным устройством мира, где так несправедливо распределялись блага среди разных народов и внутри их.
Казалось, что этот русский, приехавший с другого конца мира, подслушал беспокойные мысли и не сказанные вслух вопросы земляков Таю и отвечал им…
Русский большевик и Кэлы уехали поздно вечером. Нунивакцы не спали в эту ночь. От нынлю к нынлю ходил Таю, прислушивался к словам, которые говорили в эту ночь эскимосы Нунивака.
Потом выбирали туземный Совет Нунивака. В него вошли несколько самых уважаемых людей Нунивака, вместе с их именами на выборах было названо имя Таю.
Для Таю, для всех жителей Нунивака, как и для всей Чукотки, началась жизнь, полная созидания и беспокойства за будущее всех людей. На глазах менялась древняя эскимосская жизнь. На байдары и вельботы поставили моторы, старые винчестеры сменили новым оружием. В далеком Ленинграде ученые люди положили эскимосскую речь на бумагу. В домике, сколоченном с большим трудом и названном новым словом «школа», по вечерам взрослые сменяли детей и садились за буквари.
В тот год, когда родилась дочь, названная Ритой по имени врача, поселившегося в Нуниваке, Таю вступил в партию. В тот же год Таграт переселился к жене на остров Инэтлин, не подозревая, что он на многие годы делает шаг назад, отказывается от будущего, которое приближалось к этим окраинам.
Да и кому из охотников и оленных людей могло прийти в голову, что границы между государствами, о которых они имели самое смутное понятие, могут оказывать какое-нибудь влияние на жизнь чукчей и эскимосов. Да, слышали они о том, что есть такая страна — Россия, и есть Америка, и другие государства на земле, но какое они имеют значение для эскимосов и чукчей, живущих своей жизнью и озабоченных только тем, чтобы не умереть с голоду, чтобы зверя было вдоволь в море и олени тучнели на тундровых пастбищах?..
Так думали люди побережья даже в первые годы советской власти. И когда до сознания Таю дошло, какую ошибку совершил его брат, переселившись на остров, принадлежащий другому государству, было уже поздно. Даже милиционер Митрохин — Таю считал его могущественным человеком, потому что тот был тоже большевиком да ещё и носил широкий кожаный ремень, на котором висел в чехле револьвер, — ничем ему не мог помочь.