Размышляя таким невеселым образом, Степан Егорыч прошел через весь рынок по шеренгам женщин, державших в руках кто что: кто плащ, кто косынку, кто лифчик, мужнину исподнюю рубашку, кальсоны, вышел случайно к пятачку с торговцами водкой, и тут, на краю этого пятачка, увидел госпитального своего друга, неунывающего Федора Карболкина. Бывший младший сержант и бывший орудийный наводчик Федор Карболкин, в шинели без ремня, с нашитой прямо на шинельное сукно желтой ленточкой ранения, стоял, подперев себя для свободы рук под зад палкой, видать, уже малость хвативший, и бойко, балагуря, зазывая покупателей, торговал папиросами самодельной выделки. Папиросы были в пачках по десять и двадцать пять штук из тетрадочной разлинеенной бумаги.
– Видал? – горделиво сказал Карболкин, радуясь Степану Егорычу, – Фирма, брат!
Даже название на пачках было, оттиснутое резиновым штампиком: «Заря».
– Почём? – спросил Степан Егорыч.
– Все равно не купишь. Это, брат, не на твой карман, ты махорку смоли. Ладно, я тебе так подарю, – на, держи!
Любопытствуя, Степан Егорыч выколупнул ногтями из подаренной пачки папиросу. И тонкая бумажная гильза, и мундштучок – все было самодельным, но все – почти как надо, как у фабричных; если очень уж не глядеть – от настоящей папиросы не отличишь. И табак был набит плотно, без обмана, волокнистый, легкий, духовитый, – фабричный табак.
– Не то станок заимел? – тепло удивляясь предприимчивости Карболкина, поинтересовался Степан Егорыч.
– Ну, не станок, а, в общем, – массовое производство… – хитро, озорно сверканул Карболкин рысьими желтыми глазами на рябом, краснокожем от мороза и водки лице. – Четверо нас. Один бумагу режет, другой гильзы клеит, третий табаком набивает. Я вот на сбыте, значит. Табачок по госпиталям достаем, на водку меняем, бумагу – у одного тут купили, на десять лет хватит. Тыщу штук в день лепим. И это так – шалтай-болтай. А можно и больше. Вступай в дело! Пять сотенных в день – это я тебе гарантирую. Это самое малое. Все тебе будет вот так, под завязку – и харч и водочка. Катанки купишь, пропадешь ведь в своей кирзе. Гляди, какие я взял, не катанки – печка!
На Карболкине действительно были завидные черные валенки, нисколько не ношенные, совсем новые. Степан Егорыч поглядел на них опытным глазом, отметил их бесспорное качество, порадовался за друга и своими уже порядком озябшими ногами на миг как бы почувствовал то тепло, в котором пребывал Федор Карболкин, его надежную защищенность от ветра и холода. Известно, ноги в тепле – и весь в тепле. Да, валенки ему, Степану Егорычу, нужны, ох как нужны. Просто сказать – необходимы!
– Вот папиросы! Кому папиросы! Табачок-первачок, адмиральско-генеральский, сладкий, медово-сахарный, последняя пачка, подходи, налетай! – зазывно прокричал Карболкии в базарную суету и мельтешение человеческих фигур вокруг и опять поворотился к Степану Егорычу.
– Ты, брат, сегодня кусал что? А то я сотнягу дам, пойди, рубани картошки с луком. Вон у той бабы – не стерва, миску с верхом накладает… Ну, так как, а? Приставай! Дело верное, доходное.
– Ладно, – сказал Степан Егорыч. – Обдумаю.
– Чего ж думать-то? Заходи на квартиру к вечеру. Где живу – помнишь?
– Помню, – сказал Степан Егорыч.
4
С рынка он направился к хлебному магазину. Утренняя очередь почти рассосалась, он и полчаса не выстоял, вышел со своей дневной хлебной пайкой, увернув ее в тряпицу, чтоб не потерялось ни крохи, а сверточек запрятав на грудь, под шинель.
От магазина было недалеко до военкомата. Хоть и воскресный день, а военкоматские двери были открыты, военкомат отдыха не знал, трудился. Людей сюда влекли повестки, дело, а Степан Егорыч завернул просто так, повидать другого своего знакомца – Василия Петровича.