Если с ночи женщины еще не вылили ведро, а Юзек уже встал, то он, ни слова не говоря, сам выносил это ведро в отхожее место.
Нюрка любила смотреть на Юзека, когда он брался чистить картошку. Из его рук картофелины выходили круглыми и гладкими, одно заглядение. А срезанная шкурка струилась тонкой-претонкой струйкой.
Вот чего Юзеф явно не любил, так это в огороде возиться. Но если было надо, он не отлынивал.
На каком-то веселье подвыпивший сосед спросил: “А что, красивые у нас девки?” Юзек ответил, что раньше он думал, будто нет красивее польских девушек. Нюрка глаза опустила, и было ей немножко досадно. И вспомнила панночку с фотокарточки. А Юзек продолжил, что теперь знает, что да, есть и тут красавицы. Нюрка глаза подняла, а он на нее смотрит.
Да разве так можно?! Сам фотографию носит, на каждый звук вздрагивает — не письмо ли. И при этом вот сейчас при всех на нее нежно поглядывает! Нюрка и на себя разозлилась, что ей это приятно, и на него. Нахмурилась, губы сжала.
Юзек огорченно ресницами захлопал. Назавтра улыбался ей уже только по-дружески. Ох.
Вот Нюркина мать заметила мимоходом, что Осе надо подстричься, а то лохматый. Вечером Нюрка его не узнала сначала. Обкорнали! Как всех. Ощущение было, что к знакомому лицу приставили чужую прическу. Юзек подрастерялся оттого, что Нюрка остолбенела, пошел, глянул на себя в осколок зеркала. Улыбнулся смущенно.
— Отрастут, зато вошек не подцепишь, — усмехнулся Нюркин отец, увидев, что парень страдает из-за такой чепухи.
Тетя Шура посадила цветы.
— Время зря тратишь, — ворчали завистливо, что не они первые додумались, соседки.
— Глаз радуют, — отмахнулась она.
— Гляди, Нюра, какие у меня майоры выросли, чернобрывцы, — горделиво показала она Нюрке и сорвала ей несколько бархатцев.
Нюрка положила их под сосной Васильку.
— Могилы? — голос Юзека вывел ее из задумчивости.
Мама послала его за ней, сказала, что Анночка точно у сосны, только он и не знал, что тут кладбище. Юзек печально посмотрел на букетик под ее ногами.
— Кладбище. С самого нашего первого дня здесь, — Нюрку почему-то начали душить слезы, — с первой нашей ночевки. Вон там стоял лес, и волки в нем выли. Каждую ночь, всю зиму. А Василек, — Нюрка поправила цветы, — он умер той самой первой ночью.
Она выпрямилась:
— А мне страшно не было. Как будто не со мной все происходило. И теперь не страх, а я не знаю что.
Нюрка не понимала, зачем она ему все это рассказывает, что же она хочет сказать-то. Но Юзек понял. Закивал согласно. С ним похоже все было: все равно, все едино, безразлично, что будет.
— Воля Божа. В ином свиете живу. Зоставьте мне в спокою.
Он хотел добавить еще что-то, но не стал, посмотрел на нее с состраданием. И они пошли домой.
Юзек принес свою первую получку и отдал все Нюркиной маме. Талоны, брусок мыла, еще что-то. Она отделила часть:
— Это за постой, остальные забирай.
Юзек принялся уверять ее, что она лучше знает, как всем этим распорядиться. Она же к нему относится, как к родному сыну. А он совсем не разбирается в этой жизни. Так пусть она руководит, а если ему что-нибудь будет нужно, он спросит, и она ему выдаст.
Нюркина мать, польщенная его словами, взяла талоны и сказала, что, если он не против, то она обменяла бы их сейчас на ботинки. Обувка у Нюркиного отца прохудилась, а Осе она вернет долг в следующем месяце. Конечно, закивал Юзек, хозяйствуйте.
— Мыло все с собой не бери — украдут. Давай я тебе кусочек отрежу, — добавила заботливо мать.
Нюрка с Юзеком обменялись улыбками.
Пришел дядя Мыкола:
— Новость есть.
Нюрка посмотрела испуганно, Юзек обрадованно, но новостью оказалось не письмо.
— Осыпа в контору пэрэводють. В бухгалтэрию. Грамотни властям трэба.
Оказалось, что Юзек что-то сосчитал, когда главный отсутствовал, им понравилось, хотят к себе взять.
Нюркин отец поморщился досадливо:
— Лучше держаться от них подальше.
— Так, может, то и ничого, — успокоил дядя Мыкола, — поблыжче до начальству. Место хлебное. На поверхности, опять же, а не в яме.
— Да если б Осип молчать умел! — махнул рукой отец. — У него спросят, он все про себя и скажет.
— Нэ трэба, — покачал головой дядя Мыкола, обращаясь к Юзеку. — Люди у нас незлые, но все набедствовались, у всех дети, семьи. Оно и своим родным ничего не говоришь от греха подальше. Меньше знаешь — лучше спишь.