— Наверное, хорошая, — пробормотал Юзек.
Он взял себя в руки, подошел к бабе, заглянул в глаза, поцеловал руку и поблагодарил своим “дженькую”.
— На здоровье. — Расстроганная баба ушла.
— Валенки тебе сваляем, Ося, не пропадешь зимой, — довольно заметила Нюркина мать.
А Нюрка им любовалась. Она же помнила этот тулуп на покойном парне. Ничего особенного. А на Юзеке он смотрелся щегольским полушубком. Может, и в пиджаке ничего такого не было, а все дело в Юзефе.
Вернулась баба и отдала Юзеку шапку. Хотела даром, он настоял на оплате.
Мать иногда говорила Нюрке:
— Ничего не делай. Полы не мой, не шей. Нельзя.
Один раз Нюрка спросила, почему нельзя.
— Большой праздник, — ответила мать, ничего больше не пояснив.
Нюрка недоумевала: и откуда мама знает, что сейчас какой-то там праздник.
Вот и сегодня мать велела ничего не делать. Но этим не ограничилась. Улыбаясь, сообщила, что Ося оставил Нюрке подарок.
Нюрка глаза широко распахнула от удивления.
— Он еще две недели назад брал деньги, ходил на толкучку. Купил что-то, хотел отдать, но я ему сказала, что наше Рождество позже.
Подарок стоял на кухонном столе. Завернутый. Не просто аккуратно, а красиво. И от этого выглядел сверток празднично, несмотря на проваксенную серую бумагу. “В магазине выпросил обертку”, — догадалась Нюрка. Ей такую красоту даже жалко было разворачивать.
Но открыла и ахнула. Небольшая белая фарфоровая чашка. Нюрка повернула ее за изящную ручку — рисунок ветки с шишкой.
— Вот дурной, — как издалека, не наяву, послышался голос мамы, — зачем на такое потратился?
Нюрка поставила чашечку на стол. Села. Отодвинула ее немножко. Положила голову на руки, закрыла глаза. Открыла. С изумлением посмотрела на маленькую чашку на большом столе.
Она вспомнила! Туман растаял, и проступили очертания просторной светлой кухни. Туда вышла, шлепая босыми ногами, сонная маленькая девочка. Схватила белую с шишкой чашку.
— Нюрка, ах ты баловница, — прозвучал самый добрый в мире голос, — ты что удумала? Ничего нельзя есть перед Причастием. Мы скоро в церковь едем.
— Бабушка, я только чаю попью.
— И пить нельзя.
— Чай можно! — торжествуя, заявила девочка. — В церкви поют “ЧАЮ воскресения мертвых”, значит, чай можно!
— Нельзя, — рассмеялась бабушка, — и чай нельзя, проказница моя. Ах, как же я скучать без тебя буду.
— Погости еще, — прошептала девочка, обнимая бабушку.
Белая чашка осталась на большом столе.
Всю дорогу в церковь взрослые посмеивались: “Чай можно! Ай да Нюрка! Как ловко сообразила”.
Нюрку вернул в настоящее испуганный мамин голос:
— Ой, Ося, так она и сидит целый день. Меня не слышит, смотрит на чашку и плачет.
— Мама, — повернула к ним голову Нюрка, — ты помнишь, что это такое — “чаю воскресения мертвых”?
— Из Символа Веры, — смущенно пробормотала мама, — значит, что ждешь будущей жизни и воскресения мертвых.
Нюрка залилась слезами.
Юзек ошалело посмотрел на Нюркину мать, кинулся к Нюрке, упал на колени, схватил ее за руки:
— Пшебачь! Пшебачь, Анночка! — горячо запросил прощения.
Ну не хотел он ее так расстраивать. Не хотел ей ничего грустного напоминать. Какой же он глупый, бесчувственный. Думал, как лучше. Хотел сделать Анночке подарок, чтобы она веселая была и улыбалась, а не плакала. Он искал ей что-то особенное, чтобы именно ей подошло. Он уже расстроился оттого, что не было такого. И вдруг эта чашка. Ему и в голову не пришло, что чашка ей о грустном напомнит, а должен был понимать, раз сосна нарисована. Если Анночка хочет, он отнесет эту чашку, вернет деньги и купит другой подарок.
— Нет, Юзек, — подняла его с колен Нюрка, — это самый лучший подарок. Я так тебе благодарна. Эта чашка мне о том напомнила, что нельзя было забывать. А я забыла.
— О вскшесении мертвых? — спросил пораженный Юзек.
Нюрка кивнула. Она коснулась губами его щеки. Так, наверное, можно. Такой поцелуй беленькая панночка простит.
Совсем ошеломленный Юзек остался стоять, прижимая ладонь к щеке. А Нюрка схватила чашку и убежала.
Ночью мать легла с ней, обняла и зашептала, что Нюрка ее сегодня так напугала, так напугала. Ну совсем как тогда.
— Когда?
— А ты не помнишь? Это я во всем виновата. Я сильно голосила, когда нас забирали. Тебя, бедную, криком своим перепугала до полусмерти. А когда успокоилась, гляжу, а на тебя столбняк напал. Как сегодня. Ничего не слышишь, не отвечаешь. Ты очнулась только в теплушке. Баба рожала, ребенок закричал, ты и ожила.