Нацистский министр внутренних дел Вильгельм Фрик был более лаконичен: «Все обвинительное заключение основывается на фиктивном предположении о заговоре».
Фриц Заукель, имперский уполномоченный по набору рабочей силы на оккупированных территориях, хотел, чтобы ему поверили, что он только идеалист, стремившийся к социальной справедливости и, увы, слишком поздно прозревший. Он написал: «Пропасть между идеалами социальной общности, которые я представлял себе, и защищал как моряк и рабочий в прошлом, и ужасами концентрационных лагерей глубоко потрясла меня.
Франц фон Папен, бывший рейхсканцлер Германии, а впоследствии дипломат, хотел уверить современников и потомков, что только обвинительное заключение раскрыло перед ним мрачную историю «третьей империи», что оно ужаснуло его безответственностью, с которой Германия была ввергнута в эту войну и мировую катастрофу, а также массой преступлений, совершенных некоторыми представителями немецкого народа».
Кейтель, бывший начальник штаба ОКВ (верховного командования германских вооруженных сил), пытался укрыться от возмездия ссылкой на воинскую дисциплину:
«Для солдата приказ есть приказ».
А гросс-адмирал Дениц решил еще раз засвидетельствовать свою беспримерную наглость и осчастливил доктора Джильберта такой надписью: «Ничто в этом перечне обвинительного заключения меня не касается. Типичный американский юмор».
Но все это было в первые дни процесса. В дальнейшем же, по мере исследования в суде убийственных для подсудимых доказательств, их отношение к обвинению менялось. К концу процесса среди них не было ни одного, который отрицал бы доказанность обвинения в целом. Однако почти не оказалось и таких, кто признал бы свою личную ответственность за эти преступления. Я говорю «почти», ибо имелись два исключения.
Подсудимый Франк заявил на суде:
— Я прошу трибунал в результате судебного разбирательства решить вопрос о степени моей виновности, но я лично хотел бы заявить, что после всего, что я увидел на протяжении этих пяти месяцев процесса, благодаря чему я смог получить общее представление обо всех совершенных ужасах, у меня создалось чувство моей глубокой виновности…
Аналогичную позицию занял и Ширах, заявивший трибуналу:
— Вот в чем моя вина, за которую я отвечаю перед богом и перед германским народом: я воспитывал нашу молодежь для человека, которого на протяжении долгих и долгих лет считал вождем нашей страны, но который в действительности был убийцей, погубил миллионы людей… Каждый немец, который после Освенцима еще придерживается расовой политики, является виновным…
Ширах даже просил разрешить ему выступить по германскому радио с речью перед немецкой молодежью, чтобы «раскрыть ей глаза».
В кулуарах процесса такое поведение Франка и Шираха, а потом и Шпеера кое-кто расценивал как «крик души», как хоть и запоздалое, но, «чистосердечное раскаяние».
Эта точка зрения нашла свое отражение даже в заключительной речи главного французского обвинителя Шампетье де Риба.
С еще большим успехом некоторые из подсудимых разыграли роль кающихся, когда вели частные беседы с доктором Джильбертом. Франк, например, в последние дни процесса разразился перед ним такой тирадой:
Пройдут века, и народ спросит: боже мой, как могло все это случиться? Вы не можете назвать это просто преступлением — преступление слишком мягкое слово… Воровство — преступление. Убийство человека — преступление. А это? Это просто не укладывается в голове! Система массовых убийств. Две тысячи жертв в день. Золотые зубы и кольца — в имперский банк, волосы — для матрацев! Боже мой! И все это было приказано одним дьяволом, который появился в человеческом облике…
Франку вторил Шпеер:
— Я видел, как вся страна была в отчаянии и как убивали миллионы людей из-за этого маньяка…
Сохранились для потомства и доверительные высказывания перед Джильбертом Функа:
— Среди нас не найдется ни одного человека, который мог бы избежать моральной ответственности за все это. Я уже говорил вам, как меня мучили угрызения совести, когда я подписывал законы о передаче еврейской собственности в собственность немецкого государства… Все виновны!
А вот к какому выводу пришел Дениц, утверждавший в первые дни процесса, что обвинительное заключение является «типичным американским юмором»: