- Можно?.. - спрашивал я.
Бельский снял очки - для этого ему пришлось снять и опять надеть шляпу.
- Можно, - сказал он. - Не всегда, но у нас счастливое совпадение. Видите этот луг? - показал он на лужок, желтый от лютиков. - Эти ромашки... - На краю луга, там, где было посуше, белой простыней стелились ромашки. - Это все равно что телевизионный экран, - говорил Бельский. Каждый цветок принимает частицу изображения. Если цветов много и они растут сплошь, можно увидеть изображение. - Борис Андреевич подал мне очки.
- Я взял у него очки, поднялся с камня и пошел к поляне, желтеющей лютиками.
- Не подходите близко, - предупредил Бельский. - Передачи, как и на телевизоре, надо смотреть на расстоянии.
Я остановился и надел очки.
Я увидел город. Далекий город в тумане - как смутный эскиз, как мираж над пустыней. Я видел очертания зданий, кварталы, - как будто я находился над городом на холме или на башне. Я видел улицы, парки, аллеи. Город жил - что-то по улицам двигалось, перемещалось, может быть, толпы, может, вереницы машин. Город был огромен, дальние его окраины тонули в перспективе и словно бы в пыльной дымке. Движение было на виадуках над улицами, на аллеях парков и на крышах домов. Мне казалось, я слышу шум города: стук колес, гул моторов. Чем больше я вглядывался, тем больше деталей обнаруживал в городе: вот круглое здание, может быть, цирк, вот овальное - ипподром или стадион, а вот блещет бассейн, даже бронзовые черточки тел можно разглядеть на песке... Что-то поднялось над городом треугольник, летающее крыло, вот еще одно и еще... Пунктирная линия летящих предметов двигалась над домами, над площадями; первые из них уже скрылись за горизонтом. Я снял очки и спросил:
- Что это?
Бельский пожал плечами:
- В Галактике сто миллиардов звезд, - сказал он.
Я опять надел очки и глянул на край поляны, белевшей ромашками. Теперь я увидел океан, и огромной дугой над его поверхностью - мост. Дуга обрывалась там, где кончались ромашки, и мост казался повисшим в синеве воздуха и воды. Мост был металлический, легкий, ажурный и совершенно пустой. Тщетно я вглядывался в белевшую ленту шоссе, проложенного по середине моста, дорога была Пустынна.
Бельский подошел ко мне, спросил:
- Ничего?..
- Вижу мост, - сказал я.
- На мосту - ничего?
- Пусто, - ответил я.
- Вот и я, - сказал Бельский, - сколько ни смотрю на ромашки, никогда на мосту ничего не бывает. Пусто.
Он прошел дальше и приблизил к ромашкам микрофон своего прибора. Я услышал плеск волн. Так плескались бы волны где-то внизу, если бы я стоял на мосту.
- Слышите? - спросил Бельский.
- Дыхание моря... - сказал я.
- Вслушайтесь лучше.
В плеске волн я различил тихий, вкрадчивый шепот - фразы, периоды, строфы. А мост был пустым. В ушах что-то звучало, шептало, будто океан был одушевленным и говорил сам с собою.
- Удивительно! - Я передал очки Борису Андреевичу.
Тот молча сложил их и сунул в карман.
- Удивительно! - повторил я. - Вы кому-нибудь рассказывали об этом? Взяли патент на изобретение?
- Вам вот рассказал, - ответил Бельский. - А патента не взял. Видите ли... - Он взглянул на меня близорукими доверчивыми глазами.
Честное слово, я любил старика за этот открытый, немного растерянный взгляд. Наверно, его легко обидеть, этого мягкого человека, посмеяться над ним, и, наверно, он боялся этого со стороны других людей.
- Патента не взял, - повторил он. - Я изобрел звездофон недавно. Езжу вот, слушаю. Осваиваю... - улыбнулся он - видимо, слово казалось ему прозаическим, неудобным. - Только что был в Казахстане, - продолжал он, слушал тюльпаны... А работаю над другой моделью - стереофоническим звездофоном. Закончу модель - подам заявку. Только... - опять улыбнулся Бельский. - Боюсь одной вещи...
- Чего вы боитесь? - спросил я.
- Вдруг скажут, что все это чепуха, отвлеченная тема?.. Вот если бы я занялся гербицидами. Ведь лютики и ромашки - обыкновенные сорняки...
Да, да, я видел, что он боится нечуткости, непонимания, - боится, что его могут публично высечь, как сек когда-то отец, возя бесполезно по докторам. Я даже подумал, как бы помочь ему укрепить его веру. А может, он прав, надо усовершенствовать изобретение, а потом подавать заявку?
Между тем Бельский развивал свою мысль:
- Почему нельзя заниматься отвлеченными темами? Надо исследовать все. Опыт открытий не раз говорит нам об этом: и облака надо изучать, и грибы, и крылья бабочек. Возьмите конструирование приемников. Нужно ли заниматься этим, если придумана уже тысяча схем? А вдруг тысяча первая даст приемник, который примет передачу из космоса?.. Впрочем, теперь в этом нет необходимости - передачи из космоса ловят цветы. И все же необходимость есть! - воскликнул он. - Может сложиться приемник, который поймает совсем неожиданное. Вспомните: изучали плесень - открыли пенициллин, любовались стрекозиными крыльями - и нашли способ нейтрализовать разрушающее влияние флаттера...
Солнце опускалось за скалы. На поляне стало прохладнее, сумрачнее. Сумерки побежали по склонам, заполняя долину синим и фиолетовым светом. Мы с Бельским пошли по тропинке.
- Что говорить об этом? - продолжал он. - Исследования нужны всегда и везде!
Я не противоречил. Моей мечтой было подержать в руках его удивительный звездофон. Мы уже спустились с горы наполовину, когда мне удалось завладеть прибором. Альпийский мак и рододендрон все еще были у меня в руке. Я поднес прибор к венчикам мака, и опять услышал музыку - те же два голоса, высокий и низкий, которые, сливаясь, вели неземную мелодию. Казалось, от музыки исходил аромат - тонкий, чуть горьковатый, как от миндаля, волнующий и печальный.
- Борис Андреевич, - обратился я к старику, - вам понятен смысл передач?
- Музыка, - ответил он. - В большинстве это музыка, и ее можно понять. Музыкой легко выразить радость, надежду, призыв, отчаяние. Все это есть в звездных мелодиях.