— И, чтобы никаких шпор! — в который раз повторял он, — Папа не любит, когда шпорами по мрамору…
У городских ворот нас ждали. Молодой монах-францисканец вежливо поклонился нам и сообщил, что он будет нашим проводником, и что папа примет нас в Латеранской базилике. И бодро зашлёпал босыми ногами по улице. Нам пришлось сдерживать лошадей, чтобы идти вровень с ним.
— Это — церковь?! — до глубины души поразился я, когда понял, что нас ведут именно к этому зданию, — Нет, вы хотите сказать, что это — церковь[1]?! Это же языческий храм! Уберите с крыши мраморные изваяния в папских и епископских одеяниях, и это будет языческий храм! С мраморными колоннами, с характерной формой крыши…
Впрочем, наверное, для таких глупцов, как я, перед главным входом, с обоих сторон от него, было начертано на латыни: «Святейшая Латеранская церковь, всех церквей города и мира мать и глава». Ну, чтобы глупых вопросов не возникало, что это такое. Немного помпезная надпись, но… пожалуй, справедливо. Ибо выглядело всё внушительно. Я бы сказал, весьма внушительно! Я мысленно прикинул, и у меня получилось, что если всем римлянам вдруг придёт в голову прийти в этот храм одновременно, то думаю… думаю, всем места хватит!
У специальной коновязи крестоносцы спешились, девушки вышли из кареты. Видели бы вы, каким взглядом провожал нас кучер Трогот! Ему выпало охранять карету и лошадей, в то время, как остальные могут увидеть не кого-нибудь, а самого папу римского! У него слёзы на глаза навернулись, но спорить он, конечно, не посмел.
Монах, который был нашим проводником, подошёл к дверям церкви и постучал особым образом: тук-тук… тук… тук-тук. И двери отворились. Монах-проводник поклонился и пошёл восвояси. А дверь открылась шире и нас окинул внимательным взглядом другой человек в монашеском одеянии. Крестоносцы одновременно, как и учил Марциан, поклонились. Но не очень глубоко. Тот поклонился в ответ:
— Меня зовут Макарио Томмазо и я смиренный писец канцелярии Его Святейшества. Прошу следовать за мной, господа!
О-о-о!!! Внутри Латеранская церковь тоже выглядела потрясающе и величественно! Можно сказать, подавляла все земные чувства. Громадные стены, убегающие в самые небеса, украшенные бесчисленными картинами, где-то там, в небесной дали, величественный и, кажется, безразмерный потолок, поддерживаемый огромными, зелёными колоннами, и опять же, картины, картины, картины… А пол?! Вперемешку, белый мрамор и красный гранит — я понял, почему папа не любит шпоры! По таким полам шпорами — это святотатство!
Мы шли, и шаги гулко отзывались эхом со всех сторон, такая великолепная акустика оказалась в этом храме. А мы всё шли и шли, а церковь всё не кончалась и не кончалась… Мне отчего-то пришла на ум аналогия с группой муравьёв, бодро шагающих друг за другом в большом глиняном кувшине. Ну, ладно муравьи, они своим куцым умишком не понимают куда попали, оттого и не волнуются. А я волновался. Жутко волновался. Вот он шанс! Не упустить бы, только бы не упустить!
Мы подошли к беломраморной лестнице и наш проводник благочестиво перекрестился, глядя на неё. И крестоносцы синхронно повторили этот жест. Э-э-э… я что-то не понимаю? Они крестятся не перед распятием, не перед изображением Христа или святого, а перед лестницей?[2]
— Прошу тех, кто не входит в состав посольства остаться здесь, — мягко попросил Макарио, — Остальных прошу за мной дальше…
Но на лестницу мы не пошли, а свернули перед ней в сторону. И, запутанными переходами, какими-то длинными коридорами, вышли к заветной двери. Всё просто: перед дверью стояли два охранника в жёлто-чёрной форме, с алебардами.
Нет, похожие охранники нам встречались и раньше, в коридорах, и один из них, правда, не с алебардой, а с мечом, как-то незаметно присоединился к нашей процессии, но те охранники разгуливали по коридорам, держась попарно, а здесь стояли, охраняя конкретную дверь. Чего ж неясного? Макарио Томмазо шагнул к дверям. Охранники сдвинули алебарды.
— Пропустить! — разрешил тот, с мечом.
Алебарды раздвинулись. Макарио почтительно постучал.
— Войдите! — послышалось из-за двери повелительное.
Макарио чуть толкнул дверь и сделал пригласительный жест.
Папа работал. И с первого взгляда было видно, что это папа. Во всяком случае, на его голове была папская тиара — трёхъярусное сооружение, украшенное самоцветами, и каждый ярус с особыми зубчиками. В общем, всё это подозрительно напоминало три короны, надетые одна поверх другой…[3] Папа сидел на троне, стоявшем на возвышении, перед ним установили ажурный столик, вроде пюпитра для нот, а на столике лежала стопка бумаг, стояла чернильница с пером, горела свеча и лежал продолговатый кусок сургуча. А рядом стоял ещё один монах-писец, держа в руках огромный ворох бумаг. По всей видимости, предназначенных для изучения папой.