Он прошел, и я опять отметил упругость и стремительность его высокой, ловкой фигуры.
Поднялся на третий этаж, позвонил. Открыл мне полковник. В кителе: видно, недавно вернулся со службы. Я был очень огорчен, услышав в прихожей его предупреждение:
— Увы, командировочное предписание в кармане. — Он без энтузиазма похлопал себя по карману кителя. — Позвонить могут с минуты на минуту. Все зависит от обстановки. Но не очень-то огорчайтесь. Пока не позвонили. Немного успеем, а нет — так не обессудьте. Не моя вина.
Я в замешательстве остановился, тупо глядя на бамбуковые удочки, прислоненные к стене, на цветную леску, поплавки, на кованые крючки. Евгений Владимирович сообщил мне, что жена его уехала лечиться, двое сыновей — уже взрослые — живут не с ними. Примет он меня по-холостяцки.
— Мне всегда уютнее в кухне, напротив холодильника, — ответил я.
Он улыбнулся и на столик, покрытый пластиком, сноровисто поставил бутылку коньяка, рюмки, салат, хлеб. Звякнули вилки, ножи. Хлопнула дверца холодильника, и на столике появился пористый сыр, обезжиренная колбаса.
— Может, пройдете в комнаты, посмотрите, — предложил он. — Есть интересные книги…
— А в это время позвонят, и мы начать разговор не успеем.
Он рассмеялся.
— А вы и рады были бы звонку… честно, Евгений Владимирович, рады были бы?
— Честно говоря, да. Какой я рассказчик!..
— Ну, не тяните, Евгений Владимирович, так и на самом деле ни о чем не поговорим. Вернее, я ничего не услышу.
И тут мы оба услышали телефонный звонок.
Левая бровь Муромцева шевельнулась, он поднялся и пошел в коридор, где на узенькой тумбочке стоял телефон. Снимая трубку, полковник провел рукой по красно-белому узкому поплавку.
— Да, слушаю! Нет, нет, вы ошиблись номером! Да нет же, вы ошиблись номером. Наберите правильно! — Он положил трубку и вернулся в кухню, сел за столик, придвинул мне рюмку и взялся за бутылку. Помедлил, достал из кармана телеграмму, развернул ее и…
Он вел рассказ и в прошедшем, и в настоящем времени. Жест как бы предшествовал мысли и сопровождал слово, подчеркивая его, обостряя, лепя образ. Несколько раз он вставал, точно ему так было виднее то, о чем он говорил.
Муромцев умел заглянуть в души своих воспитанников. Будь у меня магнитофон, я слово в слово переписал бы сказанное. Но магнитофонная лента, обогащенная тембром мягкого баса, все равно обеднила бы представление о его лице, фигуре, жестах.
II
Под крылом истребителя накренилось крыло пустыни. Она снова и снова поражала Игоря Иванова… Каждый раз — что-то новое, каждый раз! Сейчас пустыня была похожа на океан с застывшими на миг волнами: Что там вдали? Кустик?.. Как много значит один кустик! Встанет на пути ветра, рассечет его, снизит скорость. Глядишь, и за спиной этого кустика вырастет песчаный холмик. А у таких кустиков цепкие, неутомимые корни. Они приостанавливают движение песков, скрепляют их и побеждают в неравном единоборстве. Нет, это не кустик. Игорь снизился, покачал крыльями человеку в пограничной фуражке с мешком за спиной и палкой в руке. В ответ человек помахал фуражкой…
Истребитель промчался над полями хлопчатника, над чинарами, над двумя мальчуганами.
Проносясь над этими крохотными фигурками, не предполагал старший лейтенант Иванов, какое заметное место в его судьбе, главное — в судьбе его сестры Наташи, займет один из этих ребятишек.
Истребитель растаял в небе…
Туркменское небо выцвело от зноя. Печет и в тени. Дышать нечем. Вот-вот задует «афганец». Что-то угрюмое в этом ветре. Начинается он — и кончается мир между друзьями: «афганец», говорят, действует на желчный пузырь. Из искорки недомолвок раздувает он пожарища споров, обид.
Будто моля природу повременить с ветром, поникли хлопковые кусты. Вблизи города чинары изнеможденно опустили запыленные листья и пытаются дотянуться до арыка. А там, в тени кустов тутовника, два малыша. До них из-за дувала доносится запах роз. Хорошо опустить ноги в прохладную воду, посмотреть, как в ней дробятся, вспрыгивают и расплываются курносые лица. Если совсем наклониться к воде, увидишь свои голубые глаза и черные плутоватые — своего приятеля. О дружбе напевает арык. О дружбе шепчутся с ветром розы и листья. О дружбе защелкали в ветвях птицы, но смолкли — то ли от жары, то ли от предчувствия «афганца», то ли от того, что черноглазый совсем низко наклонился к воде, ударил кулаком по отражению голубоглазого и ни с того ни с сего, солидно, подражая взрослым, назидательно изрек: