Ну, ладно, как говорится, бог с ним…
Баратов прогнал неприятные воспоминания и стал думать о выпускном вечере. Чудесный был вечер! Пожалуй, самые чарующие вечера в школе — это именно выпускные. Ты знал этих девочек и мальчиков малышами, карапузами, и вдруг, словно впервые увидел их по-настоящему взрослыми. Лиза Манаева пришла в длинном-предлинном платье. Маленькая дама… Олег Левантов надел свой первый мужской костюм с воротничком и галстуком. И в голосах их, в тоне, в движениях появилось что-то новое. Какая-то независимость, взрослость…
— Николай Иванович, поухаживайте за мной. Передайте мне печенье, — улыбаясь, попросила Лиза Манаева, когда пили все вместе прощальный чай в школьной столовой. А Олег или Борис, кто-то из них, извлек из кармана портсигар и торжественно предложил:
— Закурим, Николай Иванович?
И все же Баратов видел в этом юноше мальчишку с бородавками на руках (у Олега всегда были бородавки), а в этой девушке, облаченной в длинное платье, — длинноногую девчушку в короткой сатиновой юбке…
«Дорогие мои, — думал учитель, ворочаясь под полушубком в темной землянке, — дорогие мои, где-то вы? Помните ли меня?
А как искрились глаза учеников, когда он объявил им, что уходит добровольцем на фронт! Какие сердечные и восторженные слова говорили они ему на прощанье! Это были незабываемые минуты. Баратов тоже говорил тогда что-то хорошее и возвышенное. И только Митя Тихонравов — ах, уж этот Митя Тихонравов! — нарушил лирическую приподнятость этих секунд. Он ураганом влетел в коридор, где сумерничали учитель и старшеклассники, и закричал:
— Николай Иванович! Вы записались добровольцем? Порядочек! — И все невольно расхохотались…
— Баратов, к командиру!
Голос товарища пробудил бойца-учителя от сладкого забытья.
…Выполнив опаснейшее боевое задание, Баратов под огнем противника полз «домой», вплотную прижавшись ко льду. И вдруг охнул, почувствовав невыносимую боль в ноге. Фашистская пуля тяжело ранила учителя. Он упал. Хотел ползти дальше и не мог… Немцы заметили его. Раскинулись цепочкой. «Сейчас… плен!» — в отчаянии подумал Баратов. И вдруг кто-то схватил и встряхнул его. Ему показалось, что это немец. Он гневно вскрикнул и, напрягая остатки сил, оттолкнул.
— Свой… не лягайся, — услышал он русский голос, — ложись ко мне на спину.
И кто-то потащил его на себе, перекатываясь по льду.
— Тяжелый ты… — снова услышал он голос, и этот голос показался ему знакомым. — Как мешок… и пулемет еще у тебя! Ну, да не помирать же тебе… Лежи ловчей, задушишь меня… Экий увалень! Пропаду я с тобой…
— Спасибо, товарищ, — виновато прошептал Баратов.
— Погоди радоваться, — грубовато ответил его спаситель, — окружают нас, сволочи… взять хотят! Постой-ка, я им сейчас покажу кой-что…
Боец стряхнул Баратова на лед и неожиданно скомандовал громким голосом:
— Рота, готовься к атаке! Рота, слушать команду! Пулемет, огонь!
И стал стрелять из баратовского пулемета.
Немцы остановились. Опешили. Хитрая выдумка красноармейца ввела их в заблуждение. Они, должно быть, подумали, что здесь прячутся превосходящие силы, и стали убегать…
— Порядочек! — услышал Баратов довольный голос своего спасителя и вскрикнул от изумления.
«Тихонравов?! Митя?! Не может быть!»
— Тихонравов? Ты?.. — пошептал учитель, приблизив лицо к лицу бойца.
Пухлые, как у девчонки, губы удивленно улыбнулись.
— А ты откуда мою фамилию знаешь?
— Тихонравов!.. Митя! Это я… Николай Иванович…
… Очнулся Баратов в полевом госпитале. Нога была забинтована.