— Где он? Где тот боец, что меня принес? — спросил он в большом волнении.
Санитар ответил:
— Ушел… Из другой части он, разведчик… Бедовый парень. Свалил тебя и говорит: «Порядочек!..» Поговорка у него, должно, такая… Руку перевязал и пошел.
— Ну да, ну да… «Порядочек» — это Митя, это он, понимаете. Где он? Где? — почти плача, повторял Баратов.
И снова потерял сознание. Бредил. А в бреду звал:
— Митя! Митенька…
СЫН
Весь завод знал об огромной, исключительной любви сталевара Василия Ивановича Горуна к сыну Ивану — плечистому, кареглазому летчику, как две капли воды похожему на отца в молодости. Ваня занимал особое место в жизни Василия Ивановича и его жены Татьяны Максимовны. Ваню ждали много лет. Детей не было. Горун страстно желал сына и был в обиде на судьбу. Когда Татьяна Максимовна родила крепкого, ладного, как гриб-боровик, мальчонку, это событие переживал весь завод. Друзья-сталевары поздравляли Василия Ивановича. Горун носился по поселку, сам не свой от радости. Наконец, Татьяну Максимовну выписали из родильного дома. Горун сам нес сына, на своих широких, темных ладонях. Нес, как драгоценность. Это было в дни, когда отцветали тополя. На голубое одеяло сына падали пушинки. Горун останавливался и бережно сдувал с одеяла эти пушинки. И улыбался, празднично, гордо. Татьяна Максимовна тоже улыбалась. Она даже помолодела и похорошела. Два раза старик назвал ее Таней, как в первые годы женитьбы. Металлурга смотрели на счастливую пару, снимали шапки, кланялись.
Так родился Иван. В семье любили его без памяти. На заводе уж давно привыкли к тому, что сталевар Горун делился всеми событиями в жизни сына. Ваня научился читать. Ваня записался в пионеры. Ваня летчик. Об этом знали все друзья Горуна и радовались вместе с ним.
Письма Ивана Горуна с фронта Василий Иванович читал вслух. Сын писал редко и скупо, но слова были крепкие, веселые, горячие, как он сам.
«Здравствуйте, дорогие! Пишет вам ваш сынище-летчик Ваня Горун. Бьем гитлеровскую сволочь и в хвост и в гриву. Враг хитер, да ведь и мы сами с усами. Мамаша! У меня к вам просьба — вы знаете, какой я любитель огурчиков, вашего знаменитого засола — как снимете огурцы с огорода, засолите для меня особо кадушечку, которую я сам сделал. Победим Гитлера, вернусь — и выпьем с вами, папаша, под наш горуновский огурец, за наше счастье. Уговорились? А если в случае чего голову придется сложить на поле брани — помяните вы меня под этот самый огурчик: жил-был такой Ваня Горун, крепко насолил он немцам. Дорогие мои, как вы там? Здоровы ли? Папаша, мы, летчики, на вас, сталеваров, надеемся, как на крепкую стену…»
Татьяна Максимовна, конечно, плакала и сердилась, слушая строки: «а если голову придется сложить», но Василию Ивановичу все нравилось в письмах сына, даже и такие жестокие слова.
— Узнаю коней ретивых, — говорил он, бурно волнуясь. — Эх, Ваня, надежда моя! Горун! Мать, мать, да утри ты нос, старая. Не срами сына. Сын-то у тебя какой орел! Мать, огурцы будешь солить — непременно засоли в Ванькину посуду. Да сохранилась ли его кадушка?
Татьяна Максимовна принесла из чулана круглую деревянную кадушку, на крышке которой было вырезано косолапо детским перочинным ножом — «Ваня Горун».
И смотрели на кадушку, как да живую.
…Когда на завод пришла весть о смерти Ивана, все взволновались. В завкоме на столе лежало извещение — маленькая бумажка, в которой было сказано, что летчик Иван Горун погиб геройской смертью ни своем боевом посту… Бумажка пришла еще утром, но до сих пор так и не отдали ее Василию Ивановичу. Это было такое горе, к которому даже прикоснуться страшно, и никто не знал, как лучше сделать. Сначала решили, что женщины подготовят мать, скажут ей, а она — Горуну. Потом подумали — нет, лучше все-таки сказать самому Василию Ивановичу. И пусть скажут старые друзья Горуна, сталевары… Потом подумалось — не лучше ли, чтобы эту скорбную весть передал Горуну кто-нибудь из рабочих, уже потерявших ранее сына на фронте. Думали-думали и ничего не решили.
Василий Иванович спокойно заканчивал свою смену. Смеркалось. В завкоме сгрудились у стола несколько человек. Тут был и директор завода, и секретарь парткома, и председатель завкома, и несколько старых рабочих. Сидели, как одна семья. Задумались. Так бывает только на нашем, советском заводе, где и радость и горе одного человека — не чужое для всех остальных.
Горун сдал печь и, как обычно, зашел в завком спросить, нет ли писем. Его лицо просветлело от удовольствия, когда он неожиданно увидел все заводское командование.