Наташа закрыла глаза.
Письмо было не деловое…
Что такое «…le l’aime»? Крошечная черточка, отходящая от первого «l» влево, по-видимому, соединяла его с другой буквой в одно слово…
И вдруг – совершенно ясно, ясно до радости, до ужаса: это «lе» – вторая половина слова «elle». «Elle l’aime». «Она его любит». И потом, очевидно, в следующей фразе, «jeune». А на оборотной стороне, по-видимому, уже умозаключение и советы писавшего. Потому что что другое могут значить слова: «faut renon…», как не «faut renoncer»? – «Надо отказаться».
Наташа так и застыла с этим лоскутком в руках. И если бы Гастон сейчас вернулся – она все равно не разжала бы руки, не спрятала бы этот драгоценный документ.
«Что это значит? Кто «она»? Она любит молодого… надо отказаться…» И вдруг мысль хитрая, неприкрашенно лживая:
«А может быть, это все-таки деловое письмо? Может быть, было затеяно какое-нибудь темное дельце, от которого надо отказаться. А слова «она его любит» тоже касаются какого-нибудь жулика, которому доверяет намеченная к облапошению богатая американка. Ничего в этом невозможного нет. Ровно ничего».
И вдруг… душа вскрикнула:
«Так отчего же это так убило его? Нет, это не то, не то. Как он согнулся, сломился весь… Нет! Удар был нанесен в сердце».
Ей стало страшно. Где он? Бедный, заблудившийся мальчик! Он сидит один на берегу. Он все равно не даст подойти к себе, но пусть видит, что она и в этом позорном для нее горе (от другой женщины идет оно!) с ним.
Она скрутила бумажку, засунула ее в палец перчатки и бросилась за Гастоном.
Но, выйдя в холл, остановилась пораженная: он уже вернулся, стоял, опершись локтем о бюро и, нагнувшись к самому лицу кассирши, шептал ей что-то. Он держал ее за руку, и немка, обернувшись на стук Наташиных каблуков, вдруг страшно смутилась и отдернула руку. Прежде она никогда не смущалась так, почти до испуга.
– Ты на пляж? – спокойно спросил Гастон. – Иди, иди, я сейчас приду тоже.
Она пошла на пляж. Но он не пришел.
20
Вечером Гастон сказал ей, что ему придется ненадолго уехать:
– В Копенгаген.
– В Копенгаген?
Это слово было ей приятно. Она боялась услышать «Париж».
– Очень ненадолго. И на этот раз я рассчитываю на полную удачу, так что можно будет сразу же ехать в какое-нибудь шикарное место. Лето кончается – надо торопиться.
– А я не могла бы поехать с тобой?
– Вот уж не стоит. Я буду бешено занят, и со мной будут разные дельцы, с которыми мне не хочется тебя знакомить.
Наташа смотрела на его неестественно бледное, постаревшее и подурневшее лицо и с удивлением думала: отчего же он не плачет?
Ей казалось, что он в минуты горя непременно должен плакать. Впрочем, ведь уже один раз плакал, тогда… в тот вечер. Может быть, действительно у него деловые неприятности?..
– А ты за это время займись как следует твоим голландцем. Чтобы к моему возвращению он был влюблен как тигр! – шутил Гастон и улыбался мертвыми губами.
– Когда же ты думаешь ехать?
– Завтра.
Послали за бельем к прачке, купили на дорогу клетчатую кепку, пошли купаться. Но Гастон не смог войти в воду.
– Мне холодно, – сказал он.
Он был как больной. Вечером он сказал Наташе:
– Я рассчитываю вернуться дней через шесть. Но если и придется задержаться немножко – ты не беспокойся.
И знай, что я заплатил за комнату вперед за две недели.
Наташа не почувствовала благодарности за его милую заботу. Она почувствовала только тревогу от слов «две недели». Значит, может случиться, что разлука растянется на две недели.
– Ты хочешь, чтобы я писала тебе?
– Ну конечно. Пиши до востребования на буквы Л. Д.
– Л. Д.?
– Да, да. Л. Д. Я тоже буду писать.
Вечером Наташа отказалась идти в ресторан «на работу». Побродили по берегу.
Вечер был неизъяснимо тоскливый. Маяк бросал таинственные сигналы кому-то в далекие туманы. Два коротких луча, один долгий. И опять – два коротких, один долгий. Настойчиво, упорно. И не ждал ответа…
– Значит, ты будешь писать мне? – снова спрашивала Наташа.
В береговом кафе играл оркестр. Колыхались несколько пар.
Гастон и Наташа, не сговариваясь, пошли на свет и музыку.
Сели за столик.
– Хочешь? – спросил Гастон и привстал. Он звал ее танцевать.
Немного удивленная, она положила руку ему на плечо.
«Как он изумительно танцует! Точно профессионал», – вспомнила она свое первое впечатление.
Лицо у него было очень бледное, как, впрочем, и весь этот день, с той минуты, как он прочел письмо. Глаза полузакрыты, губы чуть-чуть шевелились, точно он говорил что-то.