.: Я был пациентом Милтона всего пару встреч, но тоже боялся его. И до сегодняшнего дня не могу точно сказать, что он со мной тогда сделал. Могу только сказать, что в последующие после встречи с ним полтора года очень многое изменилось. Я вернулся домой, навсегда распрощался с лечением у психоаналитиков и решил, что должен понять: чем я могу заниматься самостоятельно? Это было мое последнее обращение к терапевту. В тот год я отправился на Восток, где жили родственники моей жены. И еще перенес серьезную операцию.
Да, верно. Ты перенес операцию на сердце, на которую все никак не мог раньше решиться.
.: Да. И вскоре был зачат наш первый ребенок. Вообще, масса всего случилось за тот год. И я не вполне понимаю как.
Х.: Обсуждал ли он с тобой прямо какую-нибудь из этих проблем?
.: Это может звучать достаточно странно, но я себе не совсем четко представляю, о чем точно мы с ним говорили. Хотя я не думаю, что все время был в трансе.
Х.: Ты хорошо поддаешься гипнозу.
У.: Но что-то случилось.
Х.: Я уверен, что кое-что ты помн.
.: Ага. Но я не уверен, что даже Милтон мог позаботиться обо всем, что я должен забыть в последующие 20 лет. Что-то больше запало в душу, что-то стерлось из памяти.
Давай на минуту снова вернемся к теме его упрямства. В каком-то смысле, я думаю, его упрямство — ему же в плюс. Потому что последнее, чему мы хотели бы содействовать, — это созданию образа непорочного человека. У Милтона были и ограничения, и обычные человеческие слабости, слава Богу. Он не был просветленным гуру, сидящим на вершине горы в конце длинного пути.
Х.: В том, что касалось гипноза или воздействия на людей, он был исключителен. Но в остальном — он был обычным парнем. Правда, общаясь с нами, он редко выходил из профессиональных рамок. Один или два раза после ужина он был просто приятным парнем. Но, как правило, он придерживался профессиональной позиции, не прекращая ни на миг обучать нас. Хотя он часто хвастался, и слабости у него были, это точно.
У.: Он просто был человеком. Когда он не хвастался, он не стремился быть тем, кем не был.
Х.: Да. Хвастовство было частью его как человека в том смысле, что он считал себя таким же, как все, а затем преодолевал это.
У.: Было еще кое-что. Не знаю, недостаток ли это, но мы пару раз с этим сталкивались. Если ты помнишь, несколько раз мы приставали к нему с расспросами о его неудачах. Милтон говорил: “Да, я с радостью приведу вам пример”. И приводил. Но в последний момент неудача каким-то образом превращалась в успех. Может, это было чем-то вроде слабого места, но...
Он как-то сказал, что не видит, чему можно научиться, обсуждая поражение, если не понимаешь, чем оно вызвано. И только тогда из поражения можно извлечь урок.
У.: У него и в самом деле было, думаю, несколько очень жестких убеждений, некоторые из них я не разделял. Помню, как он рассказывал о случаях, которые, по его мнению, вообще не было смысла лечить. Сейчас я те случаи таковыми не считаю и не уверен, что считал тогда. Но его мнение тогда было однозначным или он просто имел твердые убеждения на этот счет.
Пожалуй. Дон Джексон однажды высказал весьма мудрую мысль. Эриксон упомянул больного с маниакально-депрессивным психозом, которого считал неизлечимым. И Джексон сказал: “Должно быть, он имеет в виду, что его методами больной не поддается лечению”. А при мне такого никогда не случалось, чтобы он не смог кого-то излечить своими методами.
.: Да, люди не должны ставить его на пьедестал, красить белой краской и прибивать нимб над головой.
Х.: Я думаю, он бы первым возражал против этого.
.: Верно. Я уверен, ты вспомнишь его номер с острым соусом. Даже когда мы находились в обыкновенной ситуации, а он был не при исполнении, он продолжал демонстрировать нам свою исключительность. Мы сидели в мексиканском ресторане, и он говорит: “Какой-то соус не острый. Принесите поострее”. И так 2-3 раза подряд, пока их шеф-повар не решил: “Ну, на этом-то он точно сгорит”. А Эриксон набирает полную ложку, глотает и даже облизывает ее. Я полагаю, он самогипнозом анестезировал рот.