-- Из гостиницы я скоро переехала. Николай не протестовал, он был отчаявшимся, но вместе с тем расчетливым человеком. Женщинами был избалован до-нельзя, ну а мне заявил просто, что хочет немного освежиться и поучить меня любви, но заранее предупреждает -- без последствий и без претензий с моей стороны. Учил меня еще и пить, и даже кокаину попробовать дал, но вместе с тем строго смотрел, чтобы я не пошла по рукам, и вообще не распускалась -- а то не смогу выступать, как следует. Словом, это была недолгая, но жестковатая школа. Мне все это немного льстило даже, но я его вовсе не любила. Окаменение душевное продолжалось, только одно казалось самым важным: держаться во что бы то ни стало, не упасть снова -- ни с коня, ни на улице, как тогда. К чести Николая нужно сказать -- те деньги, которые мне господин в коляске на радостях в руку сунул -- он не тронул, это тебе, говорит, на черный день, не падай с голоду на улице! Мне часто конфеты подносили, подарки, и приглашения, конечно тоже были, но Николай серьезно заявил, что свернет мне шею и выкинет из труппы, если я с кем нибудь пойду, и после представления я сразу уходила в свою комнату, сняла у одной милой старушки-француженки. Так шло полгода или больше -- времена года для меня в Константинополе перепутались, а весной случилась настоящая сказка ...
-- Весна в Константинополе для семнадцатилетней девушки, о которой печатаются большие афиши, каждый вечер аплодисменты, цветы, подарки... все сверкает такой весной. О будущем я не думала, конечно, все мы сидели на чемоданах и ждали переворота в России, коротенькое мое прошлое было каким то жутким провалом, и только совсем на краю, "на том берегу", маленький робкий огонек светился -- звезда Огонька, и все в ней: он сам, мама-Ландыш, отец ... Как вспомню -- наваливается черный камень и душит, и знаю, что такой же камень у Николая, хоть он и не говорит никогда о своем, и у других всех, и держаться надо...
-- В ту весну я снова принялась рисовать. Купила себе мольберт, краски -- в таком городе, как Константинополь только слепой художником не станет. Утром поработаю с лошадьми в манеже, а потом отправляюсь: Золотой Рог, мечети, утолки базара -- уж очень волнующие сочетания красок были. Один рисунок базара так торговцу понравился, что он мне коврик за него подарил ... И твердо помню, как засинивала тень на белых камнях в какой то улочке, где устроилась с мольбертом под стеной, когда за спиной раздались шаги, кто-то прошел, остановился, и сказал по французски:
-- Очаровательный эскиз ... я хотел бы его приобрести.
-- И это, конечно, был ...!
У пани Ирены, подпрыгивающей слегка сбоку, вдруг блестят глаза на съежившемся востроносеньком личике, и Таюнь сразу становится досадно. Ну, к чему вспоминать? У каждого было свое, но все молчат, а она целый роман рассказывает. И вот эта пани Ирена, сколько ей лет, не разберешь -- видно, как встрепенулась. Наверно тоже какой нибудь свой роман вспомнила, у каждого своя весна была, и свой "он" или "она", и так это обыкновенно, хоть и кажется чем то особенным каждому...
-- Потому что у каждого -- свое. -- Юкку направляет и поддерживает ее и голосом, и взглядом, и крепче придерживает за локоть. -- Не останавливайтесь, кунингатютар. Продолжайте. Это чудесная сказка и дайте нам увидеть вместо этого мокрого снега весну в Стамбуле. У нас тоже были, и может быть, даже будут весны. Их хранить надо, они греют не только память.
Юкку, как всегда, во время находит слово. Таюнь стряхивает холодок и снова уходит -- кажется в века, так далека эта солнечная весна от промозглой декабрьской ночи. Хорошо зарыться в далекое солнце, блеснувшие глаза, позолоченное воспоминание, укрыться им. Был ли Джон на самом деле таким, как помнится? Сколько раз потом рисовала его по памяти, -- лицо менялось, становилось все красивее, пока не стало совсем мечтой ... а таким ли было на самом деле?
-- Первая моя встреча с настоящим англичанином -- говорит она -- можно сказать, по классическому образцу. Молодой джентельмен, прекрасно одет, безукоризненные манеры, Джон Рендалл, Итон и Оксфорд, хороший французский язык с таким милым акцентом. Он повел меня в кафе и я конечно, подарила ему эскиз. Когда мы встретились еще раз я рассказала ему --, вкратце, свою историю. Рассматривал он меня в вежливым любопытством, как редкую экзотику. Прэнсесс рюсс из цирка! В цирк стал приезжать очень часто, к моему номеру появлялся в ложе, присылал цветы. Я влюбилась сразу, разумеется, даже Огонек потускнел и отодвинулся. От Николая сразу отошла. Впрочем, он не обращал тогда уже большого внимания, у него было два увлечения сразу... по принципу: бей ворону и сороку! Все от меня отодвинулось, кроме работы и Джона. Он прекрасно ездил верхом, мы часто катались по утрам, чтобы промять лошадей. Исследовали город, как он выражался, часами пили кофе на турецких базарах. Джон работал в британском посольстве -- вернее, состоял при нем, для меня у него всегда было время. Рассказывал об Англии на мои вопросы -- по Диккенсу и Вальтер Скотту, и был приятно удивлен, что я их знаю. Я научилась с ним очень многому, и прежде всего -- сдерживать свои чувства. Как бы мы ни смеялись -- а мы столько смеялись вместе! -- но когда он говорил, что я очень "смешная маленькая лэди", то я видела, что это всерьез, и старалась стать тем, что называется лэди -- без кавычек. Вот в этом в сущности все и заключалось. Наш роман был совершенно платоническим -- несколько поцелуев и никаких объяснений в любви. Он звал меня "Тай" -- поскольку вряд ли мог выговорить мое имя, и его представление о "принцессах" было конечно совершенно другим, но все таки сдерживало от простой интрижки с циркачкой -это я поняла потом. Сейчас, когда во время этой войны пары сходились чуть ли не в первый день встречи, это покажется смешным, но ведь тогда прежний мир у таких, как я, только что рухнул еще, а у него и вовсе нет, английский мир стоял еще нерушимо, и это было вполне естественно. Конечно, я ему нравилась, и может быть это и стало бы настоящим романом, но весна продолжалась недолго, и конец тоже был по классическому образцу. Мы часто уславливались, что я приеду к нему на чашку чая -- ее подавал настоящий английский батлер, сам пол-герцога! -- а после этого Джон отвозил меня в цирк. У него была небольшая вилла с замечательной обстановкой, которую он купил у какого то дипломата. И когда я однажды приехала, то чай был сервирован, как всегда, но в холле уже стояли желтые как седло чемоданы, и Джон был настолько взволнован, что даже обнял меня, усаживая для объяснений. Утром в посольстве была получена телеграмма, и с ним случилось то, что всегда может случиться со всеми симпатичными английскими джентельменами: он стал лордом. Лорд Ферисборн, семнадцатый пэр Англии, только что скончался, а поскольку детей у него не было, а Джон приходится племянником, то необходимо сегодня же вечером ехать в Англию, на похороны, вступать во владение поместьем, и... и продолжать ту жизнь, к которой его подготовили и Итон, и Оксфорд, и в которой конечно, не найдется больше места и времени для таких забавных и очень смешных маленьких лэди -- понятно.
-- Ну, знаете...
-- Подождите, Викинг! Не забудьте, что в ту весну, вы наверное только что родились -- и это был еще другой мир, дорогой мой. Вот ваш отец был рыбаком, говорите вы. Ну, а если бы он женился на какой нибудь певичке из портового кабака -- что сказал бы ваш дед, и все окрестные рыбаки? Как бы она справлялась с хозяйством? Скажете: научилась бы в конце концов? Возможно. Но выдержать годы такой борьбы и ломки -- для этого нужна большая любовь во всяком случае.
-- Как будто бы ваши лорды не женились на кафешантанных певичках и раньше!
-- Бывало. Но я уже сказала, что для этого нужна была большая любовь -не только у певички.
-- Да по происхождению вы ничем ему не уступали, в конце концов! Как бы то ни было, но вы были княгиней и дворянкой по рождению!
-- Против этого есть магическое слово для каждого англичанина: "континенталь". Все, что ни на острове -- это "континенталь", и значит, второй сорт, если не третий. Конечно, если бы мы встретились в обществе, и я жила бы, как полагается лэди... конечно, если бы телеграмма пришла месяца на два, три, позднее -- или если бы он был лордом с самого начала, и любовь ко мне была бы единственным потрясением, единственной ломкой в его жизни... Но этого всего не было, и я прекрасно поняла. О Боже, как это было больно ... физически больно, до рези в горле, до комка в груди. Не помню, как пила чай, и батлер выносил в холл все новые чемоданы, и я старалась понять, почему Джон говорит о каком то адвокате.. . Каждый из нас наверно расставался с кем нибудь -- знаете, как это... говоришь, и не понимаешь, не веришь, что это действительно навсегда... конечно, он обещал писать... даже приехать ... откуда? Из замка -- в цирк? Смешно.