Он вдруг умолк и рухнул на стул, закрыв лицо руками. Оба полицейских воздели очи горе и принялись собирать бумаги и фото.
– Если это притворство, то разыграно превосходно, но, учитывая обстоятельства, по-моему, концертного номера маловато, – заметил Поль. – Мы умываем руки. Объясняйся теперь с судебным следователем. Но предупреждаю: он вызовет свидетелей из Марселя. А там наверняка найдется десяток людей, готовых присягнуть, что ты знал Кантэ и Шварцев. И тебе не отвертеться от знаменитого понедельника десятого сентября… – Он немного помолчал. – А вот если сам расскажешь правду, это зачтется.
Олэн как воды в рот набрал.
– Ты ведь был всего-навсего шофером, правильно? Но твое упорство может навести на мысль о гораздо более значительной роли в банде… да, гораздо более значительной…
Олэн не ответил. Лишь поглядел на них, как побитая собака, и с хорошо рассчитанной медлительностью покачал головой.
– С ума сойти… просто не верится, что все это происходит со мной… – пробормотал он.
Поль вызвал конвойного и велел отвести Олэна обратно в камеру.
Пралине, скорчившись в углу, лизал кубик маргарина. Поразительно, до чего у него широкий и толстый язык.
Остальные, усевшись тесным кружком, играли в «злодейку» (карты пронесли в камеру контрабандой, но надзиратели их пока терпели). Лишь мошенник, сидевший лицом к двери, вскинул глаза на Олэна, да и то без всякого любопытства.
Франсуа побрел в уголок к Пралине и лег, обдумывая положение. Сейчас он не замечал ни грязи, ни твердой поверхности пола, в голове вертелась лишь последняя фраза фараона-машинистка: «…может навести на мысль о куда более значительной роли в банде… да, гораздо более значительной…»
Даже то, что он просто крутил баранку, потянет, как минимум, на десять лет. Пустячок по сравнению с тем, что грозит братьям Шварц – уж они-то наверняка рискуют однажды утром чихнуть в корзинке гильотины. Нет, лучше сдохнуть на тротуаре, как Франциск Первый, чем десять лет гнить в тюрьме.
Олэн мысленно подсчитал: 10 лет – это 3650 дней и столько же ночей. При этом он прекрасно знал, что и час может тянуться до бесконечности, а их набегает за десять лет что-то около девяноста тысяч. Сущая чепуха…
Олэн с головой погрузился в мрачные вычисления, как вдруг его толкнул локтем Пралине.
– Эй, братишка, слыхал, о чем я мыслю?
Олэн нервно мотнул головой. Ему вдруг осторчертели и клошар, и вся эта бесполезная комедия.
– Так вот, я мыслю, что здорово дал маху… со сроком освобождения то есть… Ну, разве не прикол, а? Послушай, ты помоложе, может, глянешь?
Пралине сунул ему в руки календарь. Месяцы теснились, как сардины в банке – два ряда по шесть штук. А на оборотной стороне – изображение Богоматери. Какая-то ханжа бросила ему это на паперти вместо милостыни.
– Секи… – Пралине ткнул в календарь ногтем, окруженным траурной рамкой. – Они загребли меня ночью двадцать девятого сентября, в субботу… пихнули в тачку и отвалили ровняком сорок пять дён… Потом меня загонят в Нантер, прочухал?… Это вроде богадельни… Там придется торчать еще три месяца… Зимой там в кайф – днем малость пошуршал в саду, а ночью дрыхни себе в теплой постельке. Любо-дорого, не то что тут, в тюряге… Смахивает больше на дом отдыха… Ну, так я и хочу, чтоб ты мне растолковал, когда меня заберут отсюда.
Олэн уже не видел календаря. Глаза его блуждали где-то далеко-далеко. Он покосился на шестерых сокамерников. Они устроили дикий татарам, подзуживая проигравшего.
– Ты хочешь сказать, что через сорок пять дней тебя не выпустят, а просто переведут в другое место?
– Как так не выпустят? Да это самое настоящее освобождение! Исправдом-то – не кутузка!
– Ты не понял… Я спрашиваю, разве тебя не отпустят туда своим ходом?
– Что нет, то нет!
– Ага, короче, ты подмахнешь бумажку и двинешь туда с фараонами, в их чертовом фургоне?
– Точно. Ну, так и когда кончаются мои сорок пять дней?…
Клошар склонился над плечом Олэна.
Олэн знал, что окончательное освобождение – штука серьезная и все проверяют и перепроверяют до тошноты. Но, может, когда клошара просто переводят из камеры в исправдом, формальности соблюдаются не столь строго?