— Старая ведьма! — горячился Сережа Голубев. — А эти дурехи слушают, раскрыв рот, и верят! И Дашкина мать — тоже!.. Почему ты нас увела?
Катя прикрыла ему рот ладошкой.
— Если бы вы умели вежливо разговаривать, я бы вас и не увела! — объяснила она. — Грубостью ничего не докажете! Разоблачить их — вот это было бы по-пионерски!
— А что! — крикнул Сережа. — Поехали с ними! Возьмем и разоблачим! Это какой-нибудь проходимец вроде Ивана Кронштадтского! Мне отец рассказывал, как он деньги драл за то, что ему руку целовали!
Ребята поддержали Сережу. Одна Катя попыталась отговорить пионеров.
— А трава? — спросила она. — Забыли? Мы и в прошлое воскресенье не собирали!
— За ней в любой день можно съездить! — возразил Сережа.
Катя уступила большинству. Ей и самой хотелось посмотреть на поповское «чудо».
Чиркун сидел на лавке в избе пономаря. Беспризорника было трудно узнать. Лицо у него округлилось, шея потолстела. Рядом с лавкой лежали два обшарпанных костыля. Чиркун стал калекой. Левая нога, обмотанная грязным бинтом и чуть прикрытая рваной штаниной, не сгибалась в колене. Но несчастье ничуть не отражалось на настроении Чиркуна. Он негромко, беззаботно посвистывал и поглядывал в окно: на церковь, на толпу, густевшую с каждой минутой.
Мальчишка был спокоен. Он знал свою роль и верил, что выполнит ее не хуже двух других оборванцев, пригретых монахом.
Когда зазвонили на колокольне, Чиркун подхватил костыли, проверил скрытую тесемку, поддерживавшую левую ногу в согнутом положении, и вышел на улицу, изобразив на лице плаксивую гримасу. Через минуту он залез в самую гущу толпы и пробился в первые ряды людей, стоявших напротив входа в церковь.
Справа он увидел своих «разнесчастных» товарищей. Щека у одного из мальчишек была обезображена волчанкой. У другого парша завладела половиной головы. Чиркун знал, что все это ловкая подделка. Но вокруг стояли настоящие калеки — страшные, отчаявшиеся, истерзанные болезнью люди. Привлеченные слухом о чудесном исцелении, у церкви собрались, казалось, мученики со всей земли.
Ужас охватил Чиркуна. Роль, которую он готовился сыграть, уже не казалась ему невинной и забавной. Он с радостью отказался бы от нее, но отступать было поздно и некуда: и сзади, и с боков стояла живая плотная стена.
Колокол умолк. Толпа затаила дыхание. Высокие церковные двери распахнулись. Прислужники с серебряными подносами вышли на паперть. В тишине раздались их гнусавые голоса:
— Жертвуйте на храм божий! Жертвуйте на храм божий!
Было слышно позвякиванье монет, дружно сыпавшихся на подносы.
Сбор пожертвований продолжался долго. На подносах выросли разноцветные горки меди и серебра. Деньги унесли в церковь. Прислужники вернулись с пустыми подносами и выстроились у дверей в два ряда.
Сотни глаз впились в темный проем церковного входа. Там, в полумраке, показалась человеческая фигура. Она шла медленно. Не шла, а плыла к свету. Белые одежды почти неподвижно висели на ней, закрывая ее до самой земли.
Фигура «святого» миновала черный коридор, образованный прислужниками, и предстала перед замершей толпой.
Из широких рукавов высовывались длинные сухие пальцы. Изможденное лицо прикрывали прямые бесцветные волосы. Выпуклый большой кадык судорожно двигался вверх и вниз по тоненькой шее.
Это был глубокий старец. Он стоял с закрытыми глазами. По впалым щекам безостановочно катились слезы.
Кто-то зарыдал в толпе. И, как по сигналу, воздух огласился истерическими воплями и стонами. Сзади Чиркуна упала на землю и забилась в судорогах какая-то старуха. Чей-то высокий голос запел молитву.
К старцу подошел монах. Он благоговейно прикоснулся к его руке и, выставив вперед крест, повел «святого» по кругу вдоль передних рядов. Когда они поравнялись с Чиркуном, на беспризорника уставились огромные безумные черные глаза старца.
Чиркун задрожал и выронил один костыль. Но старец лишь на секунду остановился перед ним. Монах повел «святого» дальше.
После обхода, когда усмиренная дикими глазами старца толпа стояла в молчаливом оцепенении, вновь ударил колокол. «Исцеление» началось. Чиркун с ужасом готовился к этой минуте, проклиная себя за то, что променял бездомную жизнь на поповские харчи и медяки.
Старцу вынесли из церкви стул. Он сел, поднял к небу руки. Широкие рукава соскользнули вниз, обнажив бесплотные, с пергаментной кожей запястья и локти. Глаза у «святого» опять были закрыты. На стуле сидела мумия. Но вот дрогнули растопыренные пальцы. Руки стали медленно опускаться. Глаза открылись, и Чиркун вновь почувствовал на себе их жгучий взгляд. Левая рука старца протянулась к нему и поманила.