— Неудоба!
Она вернулась к матери:
— На уюньки.
Старшенький, Мишка, парень лет пяти, уже уписывал за обе щеки Леськины баклажаны. Машенька тут же потянула к себе его тарелку. Мишка заорал петушиным голосом. Произошла небольшая потасовка. Мама отобрала у Мишки тарелку для Машеньки, а ему дала новую порцию. Мишка оказался в барыше, а Машенька, попробовав остроту баклажана, отодвинула тарелку как можно дальше:
— Неудоба!
Ей дали было компота, но она потребовала из него только вишен. Пришлось пойти и на это.
— Чем же вы, хозяин, занимаетесь, кроме того, что сторожите молельню от таких разбойников, как я? Ведь на эти деньги не проживешь.
— А я и не сторож. Это Настёнка — сторож, а я — лодочник.
— Я бы хотел… Не могли бы вы… Я бы, конечно, вам заплатил…
— Ага, ага…
— Не нужен ли кочегар на пароходе, который шел бы в Константинополь?
Хозяин смотрел на Леську расширенными глазами.
— Можно на турецкий транспорт,— быстро говорил Леська.— Но можно и на любой. Кочегары всегда нужны.
— Понятно, понятно…
— Значит, поговорите с кем надо?
— Мишка, спать! — приказал вдруг хозяин сыну.
— А где мои пятнадцать?
— Прошли твои пятнадцать.
— Не прошли, врешь.
— Мать! Уложи его.
— Мама, я люблю тебя, как поп Семен.
— Пойдем, Мишенька.
— Не буду я! Не хочу я!
— Спать!
— Мишенька, ну, миленький, ну, хороший, не упрямься.
— Каждый день одно и то же! — бушевал хозяин.— Спа-ать!
Мишку подхватили мамины руки. Он отчаянно брыкался и орал:
— Я за-анят! Я за-анят!
Вскоре лодочник ушел в порт, а Елисей отправился в библиотеку.
Здесь, в читальном зале, он разложил перед собой альбом с видами Константинополя. При необычайном воображении Леськи ему было нетрудно войти в эти раскрашенные фотографии и зажить там своей будничной жизнью.
Вот он идет по знаменитому мосту через пролив Золотой Рог. Перед ним мечеть Айя-София с четырьмя минаретами. Дойдя до нее, он видит новую мечеть на площади султана Ахмета — с шестью минаретами. Оттуда прошел на Университетскую площадь, на которой высится мечеть еще с двумя минаретами. А эти площади, эти мечети, минареты, как воздухом, окружены морем цвета лазури. В Евпатории море гуще, а мечеть Джума-Джами не имеет ни одного минарета. Чего смотрят наши татары?
Но вот и знаменитый отель «Диван», построенный в американском стиле. Леська подходит ближе и уже с бульвара, ведущего к нему, слышит джаз. Леська входит в кафе отеля и идет прямо к оркестру. Подходя к эстраде, он мощно запевает: «Эй, ухнем!» Эту песню по Шаляпину знает весь мир. Не успел он сделать и трех шагов, как джаз уже вторит ему всей своей посудой. Так Леська устроился на работу. Сначала он только поет. Но вскоре выяснилось, что великолепно дует в корнет-а-пистон. В кафе зазвучал Римский-Корсаков, приспособленный к ритму фокстрота.
Но почему думать о будущем обязательно в розовых тонах? Жизнь не так уж податлива. Сначала надо пострадать. Попробуем быть реалистами. Леська поет: «Эй, ухнем!», на него бросается швейцар и коленкой под зад выталкивает певца на улицу.
Ночь. В небе ущербная луна, и город кажется огромной мечетью с настоящим полумесяцем. Что дальше? А дальше Леська вспоминает, что где-то на анатолийском берегу живут потомки некрасовцев, участников бунта казака Булавина против Петра I. Он слышал, что живут они крепко, с турками не смешиваются и сохранили русский язык. Вот бы разыскать их! Раз они обитают на берегу моря, значит, рыбаки. Он вполне может у них батрачить, а там накопит денег и уедет в Италию учиться петь. Человек не пропадает!
Домой Леська вернулся в бодром настроении. Он едва дождался вечера, когда пришел с работы Пшенишный.
— Ну как? Что-нибудь наклевывается?
— Ага. Наклевывается. Водки еще осталось?
— Осталось немного.
— Ну, давай. Выпьем с горя.
— С какого горя? Вы ведь говорите, что наклевывается.
— В том-то и дело,— вздохнул Пшенишный, налил себе из штофа весь остаток и заявил: — Свет — кабак, все люди — гады.
После чего глотнул перцовки до капли и завалился спать.
А через час Леську арестовали.
По дороге в тюрьму Леська перебирал в памяти разговоры с подпольщиками и вспомнил, что он имеет право не разрешать брить голову наголо.
Когда ввели его в кордегардию и началось дело о Бредихине Елисее Александровиче, мещанине г. Евпатория, 19-ти лет, православном, под судом и следствием не состоявшем, вошел цирюльник. Леська насторожился: