— Послушайте! — сказал Леська, замирая.— А как называется эта яхта?
— Не упомню. Как-то не по-русски.
— «Карамба»?
— Во-во! — подтвердил другой, помоложе.
Леська лежал в совершенном ужасе. Кто же мог быть в яхте? Прежде всего Артур. Это уж обязательно. Может быть, и Юка. Он почти всегда выходил в море с братом. Но в яхте не могло быть меньше трех человек. Кто же третий? Канаки или Шокарев?
Всю ночь Леську душил кошмар. Ему вспоминалась легкая походка Артура, ходившего как бы на цыпочках; Шокарев, с его манерой держать руку на весу; Юка, похожий на широкоплечую девушку…
Когда наутро Леську вызвали к следователю, он уже был так измучен, что ему стала безразличной его собственная судьба.
В кабинете за столом сидела женщина лет тридцати двух с университетским значком. Золото-рыжие волосы, длинные брови с каким-то ищущим выражением, чуть-чуть намечающийся второй подбородок.
— Садитесь, Бредихин.
Но, пожалуй, самым приятным был у нее голос — ясный, чистый, как холодный стеклянный ключ.
Женщина стала разглядывать Леську, и ему показалось, что дружелюбно.
— Я могу поздравить вас, Бредихин: из Евпатории получен от господина Шокарева прекрасный отзыв о вашем поведении; учитель Галахов прислал список, из которого явствует, что вы фигурировали в осаде каменоломни; а ваш директор и настоятель собора сообщили, что Бредихин Елисей — прекрасный христианин. Итак, ваше алиби установлено, и вы абсолютно свободны.
— Скажите,— спросил Леська безучастно,— это вы ведете дело о яхте «Карамба»?
— Я.
— Как фамилии тех гимназистов, которые затонули?
— Сейчас скажу,— пробормотала женщина, пораженная странным состоянием заключенного.
Она вытащила из кипы какую-то папку.
— Видакас Артур, Видакас Иоганес, Улис Канаки и Вячеслав Боржо.
Услышав милые, родные имена в устах чужого человека, Леська вдруг разрыдался с чудовищной силой. Он бился головой о стол следователя и кричал так истошно, что в комнату вбежали дежурившие в коридоре стражники. В нем бушевала контузия.
Женщина отослала часовых движением бровей, налила в стакан воды из графина и заставила Леську выпить. При этом она положила теплую ладонь на его затылок. Несмотря на бурное потрясение всего организма, Леська запомнил эту легкую теплоту.
Успокоившись, он поднял на женщину мокрые ресницы.
— Это мои лучшие друзья,— прошептал он и заплакал тихо, как девочка.
— Да… Большое горе — потерять сразу стольких друзей.
22
Каждый день как с бою добыт!
Когда Бредихин очутился на улице и за ним закрылись ворота тюрьмы, он вспомнил, что керенки его остались в кордегардии. Но лучше умереть от голода, чем вернуться в тюрьму и требовать денег.
Жизнь его даже в самом ближайшем будущем была неясной, но Леська испытывал сладостное ощущение. Несмотря на всю грязь, какая царила в тюрьме, ему казалось, будто он вышел на воздух из горячей бани, где его крепко обдавали парным веником. Шел он почему-то походкой Артура: почти на цыпочках. Рядом с ним и навстречу — нарядная толпа.
Кровли и пищи не было. Но были девятнадцать лет…
У мола стоял итальянский пароход. Грузчики, надев на голову полумешок, отрезанный так, что он превращался в капюшон, выносили из трюма на берег небольшие тюки сахару. Леська пристроился к ним, поднялся по трапу, подставил спину, получил тюк и легко снес его вниз. Тюк весил всего-навсего пуда четыре. Но тут к Елисею подошел человек в солдатской шинели без погон и хлястика.
— Извиняюсь, господин, здесь работает профсоюз грузчиков.
— Ну и что?
— Разве вы не знаете? В Севастополе безработица, поэтому на погрузку допускаются только члены профсоюза, да и то в очередь: кушать каждому нужно.
— А мне не нужно?
Их уже окружили грузчики.
— А вы кто такой будете?
— А вам не все равно? Человек.
— Все мы человеки. А родители у вас есть?
— У меня и деньги есть, но они остались в тюрьме, а я за ними, хоть головой в прорубь, не пойду.
— Понятно…
Никто не спросил, за что Леська сидел. Каждый понимал, что счастливые не сидят.
— Ну, что ж, ребята,— сказала шинель.— Надо помочь товарищу. Допустим его на один день?
— Допустим!
— Давай допустим!
— Только ты, парень, возьми вот такой мешок, а то через час от тебя только лохмотья останутся.
Елисей надел капюшон и снова пристроился к очереди. Мешки были нетяжелы, но сахар, мелкий и крепкий, выпирал из тюков, как еж, и страшно царапал плечи.