О, юность моя!

Хозяин встал. Он слишком благоговел перед поэзией, чтобы читать стихи сидя.

— Без названия! — объявил он патетическим тенорком и вдруг прочитал стихотворение, которое ошеломило Бредихина:

Океаниды бросили меня,
Моих седин девчонки не простили.
Ушли, как волны, весело звеня,
И я стою на берегу пустыни.

Я вижу даль в голубоватой мгле.
Там, за песками,— солнце в океане…
Нет ничего печальней на земле
Мужской тоски о женском обаянье.

— Складно! Крепко! — отрапортовал прапорщик.

— «Нет ничего печальней на земле мужской тоски о женском обаянье»…— повторил, как эхо, Леська.

— Вам нравится, Елисей? — спросил автор.

— Нравится? Не то слово. Впилась в меня эта фраза. Я теперь от нее не отделаюсь.

Автор самодовольно хихикнул.

— Почему же эту рукопись не печатают? — спросил Кавун.

— Не газетное, говорят, стихотворение. Дайте что-нибудь политическое, говорят.

— Ну и что ж? Ну и дайте?

— Я и дал.

— Можно послушать?

— Пожалуйста.

Реплика врачу

Не пить, не курить, не влюбляться?
Ну, что ж. И это могу.
Но жить средь военных реляций
С душонкой на рыбьем меху,
На ночь заглатывать соду,
На все треволнения — нуль…
Но как вы спасете меня от пуль,
Пущенных в Свободу?
Простите мою суровость,
Но…
        (Как бы вам изложить?)
Стихия поэта — совесть,
И этого не излечить.

Елисей молча глядел на своего смешноватого хозяина.

— Осмелюсь спросить,— начал прапорщик.— Неужели вы понесли это в газету?

— Понес. А что?

— И вас не арестовали?

— Кто арестует? Трецек? Это мой древний товарищ.

— А кто он такой?

— О, это замечательный человек,— засмеялся Беспрозванный.— Сейчас он редактор «Крымской почты».

— Кто эти люди, которые, как трактует ваше стихотворение, расстреливают свободу? — осторожно спросил Кавун.

— Как вам сказать… Это во всех странах.

— Да, но вы пишете в стране Добровольческой армии!

— Ах, это? Да-да… Я сделаю сноску: «К нашему Крыму сие не относится».

— Не считайте меня за дурака! — грубо отрезал прапорщик.— Сами-то вы, часом, не большевик?

— Я? О, нет! Разумеется, нет!

— Почему «разумеется»? — спросил Елисей.

— Совсем недавно мы жили при большевиках, и я понял одну вещь: коммунизм — это религия, а всякая религия догматична и не допускает инакомыслия. Но там, где нет инакомыслия, нет и движения вперед!

— Дважды два — четыре тоже не допускает инакомыслия,— сказал Елисей,— но от этого математика не остановилась в своем развитии. Коммунизм — это наука.

— Прекратите вашу талмудистику! — заорал Кавун.— Вы понимаете, какой сейчас момент? В горных лесах между Судаком и Алуштой появились красные партизаны. Они нападают на наши эшелоны. А кто ими руководит? Симферополь. Кто вдохновляет? Симферополь. Здесь их центр. Значит, каждая личность в этом городе подозрительна.

— Значит, надо арестовать всех! — сказал Леська.

— Я живу в квартире некоего Беспрозванного и хочу знать, кто он такой! — рявкнул Кавун, не обращая внимания на Елисея.

— Человек…— печально ответил Аким Васильич.

— Я тоже человек,— заявил Кавун.— Однако же в наше время человек человеку рознь!

— А вам что, дознание обо мне нужно произвести?

— Будет нужно, произведем!

— Разговор принял странный характер,— поморщась, сказал Елисей.— Это ведь все-таки поэзия, ваше благородие. К ней надо подходить…

— Что вы хотите сказать этим «благородием»? Думаете, я не знаю частушку:

Был я раньше дворником,
Звали меня Володя,
А теперь я прапорщик —
«Ваше благородье…» —

Прапорщику не присвоено «благородие».

— Но может быть, присвоено благородство, господин прапорщик? — запальчиво крикнул Беспрозванный.— Я пригласил вас к себе в гости, читаю стихи, душу раскрываю перед вами, а вы хамите мне самым бесцеремонным образом.

Он резко повернулся и, всхлипнув, убежал в сени.

— Плачет, наверное,— тихо сказал Леська.

— А ну его к чертовой бабушке! Много их, красных, развелось. Этот говорит: коммунизм — религия; тот: коммунизм — наука. А в общем, вы оба — одного поля ягоды. Всех вас надо на мушку. Вот вы, например. Кто вы такой?