Зазвонил колокол.
За ужином давали то, что осталось от обеда, и чай с плюшками. Сегодня ели плов из баранины. Немцы варили его без перца, но перец ставили на стол. Леська наперчил так, что рот у него горел. Он выпил поэтому два стакана и пришел в приподнятое настроение. На террасе было очень уютно. Уходить не хотелось. И тут он запел:
Голос звучал великолепно.
Из комнаты вышла Эмма, потом Каролина Христиановна, за ней Гунда, которая глядела на Елисея сдвинув брови.
И вдруг Софья подхватила сильным степным голосом:
Леська пел:
Софья:
И тут все увидели, как Софья у всех на глазах превращалась в красавицу: очи ее зажглись, румянец вспыхнул сквозь смуглоту с жаркой силой, и вся она стала статной, лихой, пленительной.
Пантюшка глядел на нее во все глаза: он только сейчас понял, что она и есть та самая раскрасавица, о которой поется в песне.
Каролина Христиановна смотрела на Елисея с улыбкой Марты Спарре. Поняла ли она, что Леська пел уже только для нее? Когда песня затихла, она сказала сниженным голосом:
— Unser Vater… то есть, извините, наш отец, мой муж, сказал, чтобы вы перестали петь. Он считает, что рабочие петь не должны. София, это и к тебе относится.
На Леську эти слова не произвели впечатления. Он мысленно поцеловал Марту в оба глаза и спросил:
— Чтобы мы перестали?
— Ну да. Конечно.
Елисей снова расцеловал Марту, теперь уже в обе щеки, и спросил:
— Перестали петь песни?
— О да, я сказала.
Теперь Леська поцеловал ее в горло, чуть-чуть выпуклое, как у голубя. Каролина Христиановна неловко повела шеей и покраснела.
Иногда мысли при полном безмолвии бывают такими ясными, точно надписи. И они никогда не лгут, как это часто бывает со словом.
— Значит, я понял вас так,— сказал Леська только для того, чтобы оттянуть время,— что мы должны прекратить пение?
Женщина вздохнула.
Елисей вскочил и вышел во двор.
Уже темнело. Елисей дошел до своего сарая, сел на пороге. И стал с хищностью опытного мужчины думать о том, что теперь между ним и хозяйкой возникла тайна, которая объяла обоих.
Он снова запел. Теперь это был вальс Вальдтейфеля:
Леська пел с таким неподдельным страданием, с такой глубокой печалью, что слезы звенели у него в горле. Вся неутоленная, бездомная его юность трепетала в его голосе. И тут он заметил силуэт, прижавшийся к столбу с колоколом. Это была Гунда. Волосы ее конским хвостом изгибались над затылком, как у девушек с этрусской вазы.
Леська встал и пошел в поле. Ему хотелось одиночества. В первой же скирде он отыскал свое гнездо, нырнул в него и запел старинный цыганский романс:
Он плакал от своего сиротства, оттого, что взошла луна, что крепко пахло сеном, что ему двадцать лет, а у него нет любимой… И вдруг из-за скирды появилась тень с этрусской прической. Опять Гунда? Она быстро и бесшумно присела у подножия скирды, стройная, сильная, очень напряженная, и молча глядела на Елисея.
— Гунда? — спросил он.
Гунда молчала. Леська тоже молчал, усталый и умиротворенный, как это бывает после слез.
— Ты слышала, как я плакал? Но это так… Ничего особенного… Контузия.
Гунда молчала. Леська вспомнил, что никогда не слышал ее голоса. Гунда всегда молчит.
— Гунда…— сказал Леська.— Ты уже большая… Должна многое понимать… Понимаешь ли ты эти строки: