Гунда молчала.
— Этой тоской я сейчас охвачен так, что впору выть на луну. Гунда! Ты могла бы меня поцеловать?
Гунда кинулась на Леську, как зверек, и крепко по-детски поцеловала его в губы. Леська не удивился. Он обнял ее и мягко привлек к себе. Теперь Елисей полулежал на сене, а Гунда у него на груди слушала стук его сердца. Он вдыхал аромат ее щеки, шеи и уха. Он почувствовал, как тает крутой камень у него под грудью, тот самый, который возникал в шторме, тот самый, что в бою… Это было тихой, ни с чем не сравнимой радостью. А Гунда глядела ему в глаза. И вдруг вскочила:
— Идет! Сюда идет, проклятая! Всюду она… Она, она…
Девчонка застонала от злости и вмиг умчалась в темноту. Елисей прислушался. Действительно, шаги. Из-за скирды показалась Каролина Христиановна.
Она обернулась к Елисею и отчеканила:
— Зачем вы ухаживаете за дочкой? Она еще совсем ребенок. Следует прекратить.
Леська вскочил. Но женщина повернулась к нему спиной и начала уходить в синеву. А месяц был таким огромным, а ночь такой теплой, а летучие мыши чертили такие слепые молнии… Бывают минуты, когда человек принадлежит только себе! Себе и природе!
Леська бросился за ней и подхватил ее на руки.
— Вы сумасшедший! Нас увидят!
Леська понес ее в поле, сам не зная почему.
— Отпустите меня! Слышите? Немедленно и сию же минуту!
— Отпущу, если вы меня поцелуете.
— Nein! — воскликнула она хрипло.
Это немецкое слово хлестнуло его кнутом. Леська оробел и опустил ее на землю. Каролина Христиановна резко отвернулась и быстро пошла к дому. Леська поплелся вслед, растерянно улыбаясь и презирая себя изо всех сил.
Ночь Елисей провел в бессоннице. Утром, еще до колокола, он вывел Зигфрида, напоил его, запряг и начал пахать. К его удивлению, работа показалась ему гораздо более легкой, чем прежде. Конечно, труд оставался трудом, но в нем уже не было ничего невыносимого. Напротив, в какой-то момент Елисей почувствовал даже вдохновение. Он крепко вжимал лемех в почву, и борозды шли ровными и тонкими, как рельсы.
Зазвонили к завтраку. Елисей сел за стол успокоившийся и какой-то даже озаренный.
— Что это ты нынче запахал с самой ночи? — спросила Софья.
— Да так. Не спалось что-то.
— Распелся, вот и не спалось.
На террасу вышла Каролина Христиановна и осмотрела стол: все ли в порядке. На Леську она не глядела и вообще держалась сухо и по-хозяйски.
Позавтракав, работники ушли в поле, и опять Елисей почувствовал удовольствие от пахоты и хотя к обеду устал, но это была приятная усталость.
— Да… Леська у нас теперь настоящий пахарь,— сказал старик.— В четыре утра он уже ходит за лошадью. Не терпится. Золотой будет работник.
Похвала хозяина пришлась Леське по душе — тут уж скрывать нечего. Но все же мучил его вопрос: откуда у него артиллерийский конь?
Вечером, после ужина, к Елисею подошла Софья.
— Пойдем, Леся, в поле. Споем каку-нибудь, а?
— Пойдем.
Тут же к ним присоединился Пантюшка со своей балалайкой.
— Пантюша, родимый! — сказала Софья.— У че-эка две ноги, две руки, два глаза, два уха — вот и вся география. А трех у него ничего-то и нету.
Пантюшка понял и, обидевшись, отошел в сторону, теребя то одну, то другую струну на балалайке.
Софья обняла Елисея за талию, Елисею пришлось обнять ее за плечи. Так они и пошли в поле. Каролина Христиановна наблюдала эту сценку с террасы, по-мужски упершись кулаками в голый стол и следя глазами за парой, покуда она не исчезла в сумерках. Потом донеслась до нее песня в два голоса:
Ночью Леська лежал и думал о том, как у народа все просто и мудро. Потребность в любви не остается у него неутоленной. Там себя не калечат. А он весь погряз в интеллигентщине со всеми ее условностями и предрассудками. Потом он заснул и слышал во сне запах диких трав, которыми так хорошо пахло от Софьи.
Утром Елисей впряг серых в дышло плуга и принялся было заканчивать поле Пантюшки. Был шестой час. Небо в цветных перьях напоминало стаю фазанов. Даже галки казались розовыми.
Серые кони русского языка не понимали. Леська понукал их криками: «Но-о! Вперед!» — но лошади нервничали и шарахались в стороны.
— Ты скажи им: «Форвертс!» — закричала Гунда.
Она бежала к нему по пахоте в синем халатике и в сандалиях. Несла она кулек из газетной бумаги. Галки взрывались из-под самых ее ног и галдели про нее нехорошими словами.