— Вот какая у нас, оказывается, молодежь! — сказал он с оттенком гордости.— Много слышал о ней, а вот беседовать не приходилось.
В другой раз Елисей застал у Дуванов армянина небольшого роста, но с высоким лбом и огромной синей бородой.
— Знакомьтесь, Леся: профессор Абамелек-Лазарев!
— Очень рад,— сказал Абамелек и, не глядя, протянул Леське волосатую руку в кольцах и перстнях.— Так вот я и говорю: первая рукопись «Бориса Годунова», датированная 7 ноября 1825 года, была вручена Пушкиным Погодину и, по-видимому, исчезла. Из черновиков сохранились только первые четыре сцены и часть пятой, переписанные с первой. Но все копии, которые нам известны, появились уже после восстания декабристов. Я убежден, что Пушкин в связи с этим событием внес в трагедию кое-какие изменения. Я убежден, например, что фраза Годунова: «И мальчики кровавые в глазах» — говорит вовсе не о том, что в глазах у царя двоится. Она была вставлена позже и явно намекала на пятерых юношей, повешенных Николаем I на острове Голодае. Я имею в виду Рылеева, Пестеля, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского.
— Неужели так? — всплеснула руками Вера Семеновна.
— А что, если первая рукопись будет найдена и окажется, что в ней есть эта фраза о мальчиках? — спросил Леська.
— Великолепный вопрос, который никогда не приходил мне в голову! — вскричал Абамелек, неприязненно взглянув на юношу.— Ум — хорошо, а полтора — лучше.
— Ну а все-таки? — отважно настаивала Вера Семеновна.
— Тогда я скажу, как писал Федор Сологуб:
Все засмеялись. Все, кроме Леськи, который сидел как ошельмованный. Выждав паузу, Леська расхрабрился и через силу спросил:
— Простите, пожалуйста, вы не супруг ли Аллы Ярославны?
— Супруг. А вы откуда ее знаете?
— Приват-доцент Карсавина — мой руководитель по уголовному процессу.
И тут же, решив идти ва-банк, выпалил:
— Моя фамилия Бредихин. Елисей Бредихин.
Он был готов ко всему. Даже к дуэли.
Но имя Бредихина не произвело на Абамелека никакого впечатления.
«Лихо! — подумал Леська.— Значит, Алла ничего ему не сказала о моем письме! Милая… Умница…»
— Что же вы приискали для вашей жены? — спросила Вера Семеновна.
— Да ведь настоящего сезона еще нет. Санатории закрыты. Вот я и подумал: не будете ли вы настолько любезны, чтобы предоставить Алле Ярославне хотя бы один номер в отеле, а лечиться она станет ездить в майнакскую грязелечебницу.
— Рад бы душой,— сказал Дуван-Торцов.— Но посудите сами: можно ли открыть гостиницу ради одного человека?
— Не беда! — сказала Вера Семеновна.— Пусть живет в наших апартаментах. Я предоставлю ей комнату с балконом на море. Это комната нашей старшей дочери, Тамары, но она, как вы знаете, в Петрограде.
— О, мы не смеем вас обременять!
— Такая очаровательная дама, как ваша супруга, может только украсить нашу семью,— сказал Дуван-Торцов.
— К тому же мы получили от атамана Богаевского письмо: он просит предоставить ему весь нижний этаж. Значит, при всех условиях отель скоро будет открыт.
— Это какой Богаевский? — спросил Леська.
— Ну, разумеется, не феодосийский художник! — с раздражением сказал Абамелек-Лазарев, которому Леська определенно не нравился.— Очевидно, речь идет об атамане Войска Донского?
— Совершенно верно.
— А что такое с Аллой Ярославной? — снова спросил Леська.
— Нефрит,— нехотя процедил Абамелек.
— А по-русски?
— Воспаление почек.
— Что значит красивая женщина! — воскликнул Дуван-Торцов.— Даже ее болезнь носит название самоцвета.
Дома Леську ждало новое письмо от Беспрозванного: он писал о том, что, по слухам, Карсавина собирается в Евпаторию, и «присовокупил», как он выразился, стихотворение:
«Что это? — подумал Леська.— Отпущение будущего греха? Напутствие?»
Стихи взволновали бы Леську, если б он не был весь охвачен таким важным сообщением, как скорый приезд атамана. Весь вечер он мучился тем, что не может вызвать Еремушкина. Но у этого парня был какой-то особый нюх. На следующий же день он разыскал Елисея.