Так он брел по лиловому зеркалу песка, влажному от облизывающих его волн, и вдруг увидел на диком пляже дедушку. Дед понуро стоял у моря и слушал.
— Ага, собака! — шумело море.— Каменного дома захотелось? Так вот же тебе, вот тебе дом!
— Да какой это дом? — оправдывался дедушка.— Так себе. Домишко.
— Дом, дом! — гремело на своем море, обдавая старика пеной.
Леська пошел обратно, чтобы Петропалыч его не заметил. Он знал, что отношения деда с морем были подобны отношениям Иоанна Грозного с богом. Он и сам, хотя ему было стыдно, разговаривал бы так, если не с морем, то с судьбой. Судьба не раз кричала ему: «Ага, собака!»
Но Леська старался в судьбу не верить. Он верил в чувство. В чувство Гульнары. Он знал, что и она томится о нем в своей деревне. Пускай не так, как он,— Гульнара, в конце концов, ребенок. А там, на Альме, осенние сады, рыжие, медные, шоколадные. Тополя шумят вверху, как море. Кругом пахнет грушами (у них такой медовый запах), красными яблоками кандиль,— у этих запах мороза. А Гульнара, глубоко отражаясь в блестящем паркетном полу, разглядывает себя в трюмо и смотрит в темную глубину зеркала: а вдруг оттуда появится он, Леська! Ах, если б и ему туда же. В любой роли. Хоть бы дрова привозить со станции Бахчисарай в эту деревню,— как ее черт, забыл!
Он лежит на дюне, зажимает в кулаке песок и пропускает его струйкой. Кулак его сейчас похож на песочные часы. Любой автор заставил бы сейчас Леську думать о величии Времени. Тем более на берегу моря. Но Леська думал о Гульнаре.
Он снова пошел назад. Опять поравнялся с виллой Булатовых. Айшэ-ханым по-прежнему барабанила на рояле этюд Шопена ре-мажор — «Лето прошло» (единственное, что она знала), а Розия без передышки бубнила по телефону какой-то подружке:
— Тру-ту-ту-ту-ту, понимаешь? Тру-ту-ту. Понимаешь?
Леська подумал о том, как редки среди людей личности. Ведь если вдуматься, люди — народ меченый. Вот, например, Листиков — это Двадцать Тысяч. Отними у него эту цифру — и нет человека. Или Айшэ-ханым. Она мечена своим шопеновским раз навсегда данным этюдом. Розия — «тру-ту-ту, понимаешь?» Но сейчас, кстати сказать, даже она была ему приятна. Все-таки сестра Гульнары.
А Гульнара… В ней ничего меченого. Это человек, а не «людина», как сказала бы Шурка. Это… Это…
— Елисей!
Леська обернулся: Груббе.
— Есть, понимаешь, та-акое дело. З-зубы болят!
— Какое?
— Только смотри: никому. Ни одна то есть душа чтобы. Надо,— сказал он шепотом.— Сеньку… Понятно? Сеньку Немича… отправить в Ак-Мечеть.
— Зачем?
Виктор объяснил.
— А как же я его отправлю?
— На вашей яхте.
— Она давно в сарае у Видакасов. Весны дожидается.
— Неважно. Спускайте сейчас, з-зубы болят.
— Но ведь яхта не моя. Как я могу?
— Эх, пеламида! Захочешь, так и сможешь. Ты парень фартовый.
— Но ведь…
— Нет разговору! Не сделаешь — за врага считать будем. Ты ж пойми: «Варфоломеевская — з-зубы болят! — ночь»! Триста лучших сынов! А я за тебя поручился перед всеми. Понятно? Ну, бывай! Мир праху!
Виктор пошел на улицу. Леська глядел на его синий заплатанный свитер, на штаны-колокол, на финку, привязанную к поясу, и думал: «От меня уходит Революция». Поэтому, еще не успев опомниться, он уже спешил к даче Видакасов.
— Найдется у тебя немного керосину? Я тебе за это домашнее сочинение напишу.
— Керосин найдется,— сказал Артур.— А сочинение твое у меня уже есть.
— Как есть? Откуда?
— Написал ты Сашке по Белинскому?
— Написал.
— Ну, вот. Прочитал он это дело, увидел, что Галахов ему не поверит, и продал мне за двадцать керенок.
— А тебе Галахов поверит?
— Не думаю. Но я посмелее Сашки. Положу на кафедру, как другие,— и все тут.
— Кстати, о смелости…— начал Леська.
Елисей совершенно не был хитер. Скорее наивен. Но жизнь складывается так, что ничто само в руки не дается.
— О смелости,— сказал он, сам удивляясь своей изворотливости.— Мы недавно с Володькой говорили о нашем кружке. И вот какой нашли недостаток. Может быть, даже порок. Мы занимаемся спортом, никогда не подвергаясь никакому риску. Вот, например, у нас нет бокса.
— Как это нет?
— Э! Бокс по самоучителю…
— А где я тебе в Евпатории инструктора достану?
— Я и не требую, а только говорю, что…
— Бокса у нас не может быть. Но мы — народ приморский. Наше дело — гребля, плаванье, парусный спорт.