— Пускай хоть золотой. Все равно к Булатовым не перееду!
— От нехаи проклятые! — выругался по-украински Петриченко.— Для кого ж революцию делаем? Для вас же делаем! Тьфу!
Он вышел и, уходя, долго и досадливо бранился.
— Обидели человека,— грустно сказал дед. Надо было хоть спасибо сказать, хоть кефалью угостить, есть же кефаль! А ты заартачилась и все тут.
— Вот еще! Всякого кормить!
Пришел Самсон.
— Все сейчас в партию записываются.
— И ты записался? — спросил Леська.
— И я.
— А я не запишусь. Раньше хотел, а теперь нет.
— Почему? — удивился Гринбах.
— Как вспомню, что было на крейсере…
— А как иначе поступать с белогвардейщиной? Дать Новицким волю убивать Караевых?
— Не так я представлял себе революцию,— протянул Леська.
— Прежде всего ты не так представлял себе офицерье! — возразил Самсон.— Ты видел их на балах в женской гимназии, когда они танцевали мазурку с Лизой Авах или Мусей Волковой. Проборы. Духи. Между второй и третьей пуговицами мундира заткнуты белые перчатки. Шик!
— Да-да, наверное. Но не могу! Мне кажется, будто я вернулся с крейсера весь в контузиях.
— Мне это тоже трудно,— понизив голос, точно боясь, что его услышат, сказал Самсон.— И все-таки, если иначе невозможно…
— Возможно.
— А как?
— Не знаю.
— А Шокаревых все-таки освободили. Видишь! Значит, у наших нет зверства ради зверства.
— А топка, топка? Могли ведь просто расстрелять!
— Но ведь и Новицкий мог просто расстрелять Караева.
— Ах, какое мне дело до Новицких!
Гринбах задохнулся от гнева. Он искал слов, не нашел и выпалил:
— Знаешь что? Иди-ка ты к чертовой матери!
И, уходя, уже в дверях со вкусом добавил:
— Св-волочь!
Так. Еще один друг ушел. Еще одна контузия. Пожалуй, посерьезнее всех других. Уехать! Скорее уехать из этого страшного города!
Когда человеку что-нибудь очень нужно, даже необходимо, он всегда неожиданно встречается с чудом. Если б это было не так, жизнь стала бы невозможной, просто немыслимой.
Впрочем, если вас смущает слово «чудо», заменим его словом «случайность». Представьте себе мир без случайностей. Все сводится к естественному отбору. Сильный пожирает слабого. Но звери отпускают своих детенышей на волю слабыми, едва выкуневшими одногодками. Но птицы выбрасывают из гнезда птенцов, как только те мало-мальски выучатся летать. Почему же их не истребили медведи и ястребы? Потому что существует великий закон Случайности, то есть точка пересечения многих закономерностей.
Елисей крепко верил в это. Вот он идет по главной улице в поисках этого самого чуда. Он уверен, что найдет его. И действительно, сколько раз проходил Леська мимо бродячего театра миниатюр «Гротеск», он запомнил только надпись на афише: «Антреприза С. Г. Вельского». Но сегодня у входа в театрик громоздилось целое сооружение из желтых, красных, коричневых кофров, чемоданов, саквояжей, баульчиков. Пожилой мужчина с актерским лицом метался по тротуару в поисках носильщиков, но никого не было: все ушли в революцию.
Леська подошел и остановился.
— Молодой человек! Хотите заработать? — бросился к нему мужчина.
— Хочу.
— Сейчас подойдет линейка. Поможете грузить?
— А куда едете?
— На вокзал.
— А дальше?
— В Мелитополь. А что?
— Возьмете с собой меня?
— Ну что ж! Рабочий сцены нам нужен. К тому же будете читать «Двенадцать» Блока. Знаете?
— Нет.
— Будете читать.
Так Леська попал в театр.
Бельский был блестящим организатором. Наряду со скетчами, опереткой и китайцем, демонстрировавшим ручного медведя, он в связи с революцией вынудил танц-куплетиста читать «Выдь на Волгу», а суфлершу — рассказы Короленко. Под Некрасова и Короленко серьезный человек Демышев дал антрепренеру две теплушки для переезда в Мелитополь, который к этому времени тоже стал советским.
В первом вагоне ехала аристократия театра: антрепренер с женой, примадонна Светланова 2-я, каскадная Лида Иванова, китаец, его медведь и, наконец, отпрыск Агреневых-Славянских, известных руководителей русского хора. Во второй теплушке вместе с декорациями, сундуками с гардеробом, париками, нотами, пьесами и всяким реквизитом утряслись маленькие актеры, хористы, оркестранты. Туда же сунули и Леську.
Так доехали до Сарабуза, где Бельский увидел на перроне небольшой цыганский табор — человек восемь. Он соскочил с вагона, помахал руками перед главным цыганом, выдал ему николаевскую сотню, и вдруг вся восьмерка поднялась и пошла грузиться в теплушку.