Жалованье Леське дали маленькое, меньше, чем положено рабочим сцены, но зато Леська жил у Бельских на всем готовом и спал в столовой на диване, ничего не платя за квартиру.
Леська еще никогда не пользовался таким комфортом: здесь не пахло прелым дубовым листом, распаренными досками, затхлыми от сырости углами. Напротив, Ольга Львовна так часто обтиралась на кухне душистой эссенцией, что аромата хватало на весь дом.
По утрам Леська шел на базар покупать для Бельских завтрак. Обедали все трое в ресторане, ужинали там же. Бельский сам любил покушать, но следил за тем, чтобы хорошо питался и Леська.
— Он еще растет,— говорил старик.— Ему нужно побольше топлива.
Между делом учили Елисея культурно есть. Леська, например, за едой чавкал. Так едят хамы. Тогда он стал есть абсолютно беззвучно. Но ему сказали, что так едят нувориши из мещан. Только после этого Леська нашел средний стиль, свойственный высокой интеллигенции.
Бельские и Леська всюду появлялись втроем. В городе принимали гимназиста за их сына, и это умиляло. Действительно: бездетная актерская пара относилась к Леське как к собственному ребенку. Надо сказать, что и Леська полюбил Бельских и вошел в их семью как родной.
В каждом доме бытует свой домашний жаргон. Бывало, утром, проснувшись и позевывая, Семен Григорьевич спрашивал:
— Какая погодятина?
— Дождяка! — отвечала Ольга Львовна.
— Не дождяка, а дождина! — кричал из столовой Леська.
— Почему?
— Дождяка — это так себе, маленький нескладный дождишко, а сегодня почти ливень.
Все, что касалось Бельских и их театра, Леська принимал близко к сердцу.
В городе, помимо театра «Гротеск», работал еще и драматический театр с бездарными актерами, но солидным репертуаром. Ставили там «Грозу» Островского, «Дни нашей жизни» Андреева, «Осенние скрипки» Сургучева, «Кровь» Шиманского. Актеры драматического иногда приходили смотреть программу «Гротеска» и неизменно издевались над ней.
Однажды Леська, не занятый в спектакле, стоял на контроле. Драматические, не досмотрев очередной оперетки, задержались подле гимназиста.
— Объясните нам, юноша! — сказал ему «второй любовник» Дальский.— Почему над вашей эстрадой висят трагические маски, если у вас единственный трагик — это медведь: когда ему вовремя не дают молока, он рычит, как Отелло.
Актеры с хохотом удалялись, а Леська кричал им вслед:
— Наш медведь талантливей всех ваших первых и вторых любовников!
Как-то за утренним кофе Леська обратился к старикам с целой речью:
— Ольга Львовна! Семен Григорьевич! Эти халтурщики из драматического издеваются над нашим «Гротеском». А что, если мы один вечер посвятим какому-нибудь классическому спектаклю? А?
— Зачем это? — задумчиво жуя, промолвил Бельский, уставясь в одну точку и думая о чем-то своем.
— А чтобы утереть нос этим мальчишкам! Кстати, весь народ увидит, что «Гротеск» — это подлинное искусство.
Бельский с интересом поднял на него глаза.
— Ольга Львовна! — обратился Леська к старой актрисе со всем пафосом, на какой были способны его восемнадцать лет.— Что бы вы хотели сыграть из классики? Есть ли у вас мечта?
У Ольги Львовны никакой мечты давно уже не было, но ей стыдно стало в этом признаться.
— Мечта всей моей жизни,— сказала она с фальшивинкой, которой Леська не заметил,— это роль Кручининой в пьесе Островского «Без вины виноватые».
— Чудесно! — воскликнул Леська радостно.
— Постой, постой! — сказал Бельский.— А кто же будет играть Незнамова?
— Незнамова сыграю я! — объявил Леська.
— Ты-ы?
— Ну, Елисей, вы слишком самонадеянны,— заворковала Ольга Львовна.— Искусство — это, знаете ли…
— А что! Эта идея мне нравится,— вдруг заволновался Бельский.— По крайней мере Леська будет знать роль назубок. А что касается успеха спектакля, то он весь зависит от Кручининой, а за тебя, ма шер, я спокоен.
Через неделю начались репетиции. Ольга Львовна тряхнула стариной и была, в общем, на своем месте, но Леська совершенно забил ее технику глубиной и подлинностью переживания.
Мать Елисея умерла от родов. Он никогда ее не видел. Но часто думал о том, что своим рождением принес ей гибель. Да, он убил свою родную мать. Леська никогда ни с кем не делился этими своими думами, но смерть матери была для него с детства той травмой, которая определила весь характер Леськиного мироощущения. Тихость его, замкнутость, острое восприятие чужой боли, даже болезненное чувство правды росли отсюда. И вот ему предстояло сыграть роль молодого человека, которому свойственны все эти черты. Конечно, Незнамов не второе «я» Бредихина. Но сиротское отрочество, страшная тоска по матери, а у Незнамова и встреча с нею, чего навеки лишен Леська, сделали роль Незнамова для него чем-то автобиографическим.