— Наташа… Дайте мне вашу руку…
— Пожалуйста. Все больные мужчины просят руку, я всем позволяю, потому что не придаю никакого значения.
Леська взял ее руку в свою. Ему казалось, что он ощутил шелковую перчатку, но это была просто-напросто рука девушки. Он закрыл глаза и вспомнил Фета:
Когда она уходила, Леська слушал ее шаги по лестнице и считал ступеньки.
К вечеру его навестила Настя.
— Ах ты, мой дорогой, рассеребряный! — сказала она и чмокнула Леську в щеку.
— А в губы нельзя? — отчаянно попросил Леська.
— Можно, можно. Тебе все можно.
Настя быстро коснулась губами его рта. Леська ощутил вкус земляники. Это был первый его поцелуй. Первый за всю жизнь.
— Настенька…— сказал он скороговоркой, боясь, что она уйдет.— Научи меня гадать по руке.
— По руке? Ну, это можно. Это сразу. Вот этот пальчик, мизинец, называется Луной. Означает серебро. Богачество. У кого под ним черта — тот богат. У тебя видишь: сначала пустое место, а чем ниже, тем черта глубже. Значит, под старость разбогатеешь. Не забудь меня тогда, рассеребряный.
Она засмеялась.
— А безымянный что значит?
— А ты не торопись. Не коня ловишь. Дойдем и до него. А безымянный называется Солнцем. Означает художество: песни, пляски, что-нибудь такое. Если под ним крестик — это уж хорошо! А если вот такая пушистая звезда, как у меня, это талан жизни. У тебя тоже звездочка, но черты от нее вниз нету. Значит, какой-то талан есть, но спит он, как медведь в берлоге.
Она уже втянулась в гаданье и говорила нараспев, точно рассказывала сказку.
— Средний палец. Его зовут Денис. Он выказывает натуру. Есть люди — у них от него глубокая черта через всю ладонь. А у тебя какие-то огрызки: черточка — пусто, черточка — пусто. Характера нету.
Леська кивнул головой. К сожалению, он был с этим согласен.
Потом Настя показала линию жизни, линию любви и холм Венеры под большим пальцем.
— Ух, и зверь же ты на девок, рассеребряный!
Настя поцеловала Леськину ладонь, сложила все его пальцы в кулак, сказала:
— Держи крепко! — Затем добавила: — Всем говори, что жить будут долго и что женились или вышли замуж не за того, кого сначала любили. Никогда не промахнешься.
Настя рассказывала новости: дед Михайло хочет купить у Ван Ли медведя, а Ван Ли не хочет. Вот бы Леська подал в суд на китайца за раны, у китайца бы мишку отобрали, отдали бы Леське, а тот отдал бы деду Михайле.
— Так нельзя,— сказал Леська.
— Вот еще! Почему?
— Не по закону потому что.
— В революции можно все! — убежденно заявила Настя и обиделась.
Когда она уходила, Леська слушал ее шаги и считал ступеньки.
Леська был так молод, что все случавшееся с ним возникало для него впервые. Впервые держал он в руке девичью руку, впервые дотронулись до его рта девичьи губы.
И все же, и все же где-то в глубине души был у него божок: Гульнара. Этого божка ничто не касалось, ничто не могло ни замутить, ни затемнить.
Пролежал Елисей две недели. И все это время в душе его теснились самые разные чувства: обе девушки и немецкая оккупация, а главное — медведь, которого он так испугался. Память неотвязно возвращала ему его собственный глухонемой рев. Все его тревожило, пугало. Однажды ночью он проснулся от чьего-то дикого крика:
— Карау-у-ул!
Леська сел на постели. Сердце его билось где-то в горле.
— Карау-у-ул!
Это кричал петух.
Вскоре Елисей пришел в театр на репетицию: он опять играл в «Графе Люксембург» фразу «Она здесь!». Фраза произносилась во втором акте, и Леська пошел за кулисы к медведю. Завидев его, медведь поднял уши. Леська достал из кармана бутылку молока. Медведь привстал и заинтересованно уставился на бутылку. Чтобы проверить свою храбрость, Леська подошел к нему совсем близко. Медведь встал на дыбы и вплотную подошел к Леське. Теперь он глядел на него, как теленок. Держа в одной руке бутылку, Леська другой потрепал мишкино ухо. Мишка только крутил башкой, урча от нетерпения. Тогда Леська отдал ему бутылку. Тот запрокинул голову и стал булькать из горлышка. Леська подождал до тех пор, пока медведь опорожнил бутылку, еще раз потрепал его и ушел. Отныне Леська ежедневно подходил к зверю, давал ему бутылку и поглаживал по голове.
Однажды утром, едва вернувшись с базара и наспех заглотав бутерброд, он побежал в театр.
Медведя не было.
Не было и цыган. Они снялись ночью всем табором и увели с собой медведя. То, что для Леськи звучало ежедневным подвигом, для них оборачивалось бытом. Очевидно, дед Михайло дал медведю сахару, которого тот никогда не ел, и мишка пошел за ним, как собака.