— А вы что представляете из себя, гимназист? — спросил Махоткин.
— Пока ничего.
— Он сын рыбака! — с гордостью сказала Тина.
— А! Это уже кое-что. Хотите воевать с оккупантами?
— Хочу.
— А кто вас может рекомендовать?
— Да вот Гринбах может.
— Товарищ Гринбах,— поправил Леську Махоткин.
— Я его действительно знаю,— сухо отозвался Гринбах.— Но рекомендовать не могу. Толстовец он, Алексей Иваныч. Непротивленец.
— Гм… Видите, какого мнения о вас комиссар?
Гринбах — комиссар? Леська взглянул на Гринбаха с острым интересом. Сима как будто возмужал за то время, что они не виделись. А может быть, его взрослила форма военного моряка?
— А я что для вас? Пустышка? — заговорила Тина с железными нотками в голосе.— Раз я его привезла, значит, я за него ручаюсь.
— Ну ладно, ладно,— примиряюще заворчал Махоткин.— Будет работать в канцелярии.
— В канцелярии я работать не буду.
— А кто будет? Гора Чатыр-Даг? — нервно отозвался Гринбах, не заметив, что привел евпаторийскую поговорку, от которой у Леськи дрогнуло сердце.
— С чего ж это он будет работать в канцелярии, когда у нас даже бабы воюют! — вскричала Тина.
— Если его послать на передовую, он станет стрелять в воздух,— заявил Гринбах.
— Зачем же на него так? — недовольно пробасил Махоткин.— Парень складный, силенка, видимо, есть,— вон плечи-то какие. А что толстовец, так ведь это дело вкуса, а оно в таком возрасте бывает зыбко.
— Спасибо! — обиженно бросил Гринбах.
— Речь не об тебе. Твой отец — марксист, тебе повезло. А вот я, к примеру, кровью закипал, прежде чем понял, что к чему.
— Хватит болтовщиной заниматься,— заявила Тина.— Где ему жить?
— Пока в теплушке. Через час отходим к Перекопу.
12
Леську сунули в вагон с анархистами. Устин Яковлевич сразу его узнал:
— Шабер! Идите в нашу компанию, будем картошку есть.
Он стоял перед Леськой — высокий, какой-то даже изящный. На нем лихо сидел древний рыжий чекмень с коричневыми заплатами на локтях, а вместо пояса — веревка, точно у монаха. Бойцы Комарова выглядели куда богаче: у кого зеленый китель, у кого френч, у кого штатская тужурка с военными пуговицами, а у кого и бархатная блуза. Сам же Устин Яковлевич оделся бедно, то ли потому, что исповедовал чистое евангелие, то ли для того, чтобы бойцы не видели в нем стяжателя. Коммунизм он понимал как лозунг: «Равняйсь по нищему». Он и надумал быть таким «нищим».
— Что же вы? Гимназист! Сколько вас приглашать?
Леська подошел поближе и уселся на полу рядом с Комаровым. Анархисты поставили «буржуйку», трубу вывели в единственное окошко, растопили чурками и стали печь картофель.
Леська с детства любил глядеть на пламя, вот и сейчас загляделся на огонь и впал в задумчивость. Невдалеке стояли четыре лошади, хрустя овсом и время от времени гулко стукая копытом по деревянному полу. Одна из них, совершенно красная, с лилово-заревыми отливами, повернула свою прекрасную голову к Леське и тоже загляделась, точно гадая: этот ли будет ее хозяином или останется тот, прежний, который гонит в рысь, а облегчаться не умеет?
— Давно вы знаете Капитонову? — спросил Комаров.
— Нет. Только вчера познакомился,— ответил Леська.
— А об ней изволили слышать чего-нибудь?
— Пока нет.
— Так вот: не пугайтесь, коли услышите! Эта женщина зарубила своего мужа топором.
— Почему?
— Просто по-человечески. Супруг заставлял ее, извиняюсь, торговать своим телом и бил ее смертным боем, если она не приносила выручки. Как такую не оправдать? Вот мы и оправдали.
— «Мы»?
— Ага. Как раз я тогда был одним из присяжных заседателей, в то время время состоявши пастырем баптистов.
— Простите, Устин Яковлевич, но если так, почему же вы на войне? Ведь баптистам, насколько я слышал, запрещено проливать чью бы то ни было кровь.
— Запрещено. Но я с недавнего времени более не баптист.
— Как же вы так внезапно переменили веру?
— А такие вещи только внезапно и делаются. Читал я всякие такие книжки, а перешагнуть через все это не мог. Может, духу не хватало. А когда случилась эта история с Караевым — знаете, наверное? — я сразу поразительно все понял.
Леська покраснел. Смерть Караева образумила даже попика. Он вспомнил свой разговор с Гринбахом и стал как-то неприятен самому себе, хотя ни в чем упрекнуть себя не мог.
— А религия наша не самая худшая: у нас ни икон, ни облачений, никакого такого православного театра, где священник играет Христа, а дьякон — ангела. Попы работают у нас бесплатно. Собирались в неделю раз и хором пели: