запел Комаров довольно приятным тенором.
Или вот эта:
Кое-кто из головорезов подхватил песню и пел ее истово, смиренно, как и подобает подлинному христианину, отрицающему кровопролитие. Пели довольно сносно, не пытаясь перекричать друг друга, как это делают в деревнях. Леська прилег, оперся на локоть и глядел на одного Комарова. Вскоре Комаровых стало двое. Потом четверо. Наконец, полная комната Комаровых.
— Спит! — тихо сказал Устин Яковлевич и приложил палец к губам. Пение прекратилось.
…Когда Леська проснулся, поезд стоял среди поля. Холодным огнем пылала заря, и от этого мир выглядел как-то особенно сиротливо. Но поле не было безлюдным: сотни молодух рыли окопы. Среди женщин ходили военные моряки и отдавали приказания. Вот мелькнул Гринбах. Он ходил по брустверу и что-то объяснял стоявшим на дне окопа. Потом и сам спрыгнул в окоп.
Каким чужим и далеким показался Леське его бывший друг, и в то же время как он вырос в его глазах… Очень не хотелось признаться, но в этом новом для Леськи человеке ощутимо отсвечивала революция.
К теплушке на паре вороных подъехала Тина.
— Ну-ка, где у вас тут наша гимназия? Не съели ее за ночь? А ну, давай на тачанку! Едем в город Армянский!
Леська спустился к Тине. Ему и в голову не приходило ослушаться.
И вот опять жеребцы начали свою грызню, и это казалось тем стихийнее, что мчались они теперь без дороги.
— Завтракал?
— Не успел.
Тина перевела аллюр на шаг, сунула Леське вожжи и принялась готовить завтрак. Леська увидел натюрморт, достойный всех «малых голландцев»: появилась крупно отрубленная багровая ветчина, кое-где пропитанная зеленью селитры, полголовы русско-швейцарского сыра и строганина, взятая, очевидно, у сибиряков: на юге рыбу не строгают. Леська недоверчиво жевал нельму, стараясь угадать, с какой именно рыбой он имеет дело.
— В животике разберут,— в утешение сказала Тина.
Леська взглянул на нее внимательно и только сейчас понял, откуда эта вульгарщина: Тина зверски накрасила губы, щеки намалевала круглым румянцем под стать «яблокам» у карусельных коней, а брови толщенно растушевала погашенной спичкой.
— Зачем вы намазались? — брезгливо спросил Леська.
— Не нравится?
— Нет.
— Вчера нравилась больше?
— Да. Не люблю накрашенных.
— Слушаюсь, ваше благородье! — весело крикнула тина и отдала по-военному честь.
Затем достала носовой платок, плеснула на него из большого медного чайника и начала стирать краску, не жалея ни губ, ни щек, ни бровей.
— Ну, как теперь?
— Еще немного. Здесь и вот тут.
— А теперь?
— Теперь хорошо.
— Поцелуешь за это?
— Не могу. У меня невеста.
— Невеста без места, жених без ума,— сказала Тина, чтобы что-нибудь сказать. Потом высоко подняла чайник и стала пить из носика.— На! Пей! У меня чашек нет.
Леська хлебнул — оказалось пиво.
— Теперь опять я.
Она сделала несколько глотков и снова передала Леське чайник. Так они менялись несколько раз. Ела Тина с заразительным увлечением. Вообще все, что она делала,— делала с аппетитом. Леська смотрел, как вонзаются ее звонкие зубы в ветчину, как наливаются ее пышные губы, как она пьет большими звучными глотками, и думал: эта женщина зарубила топором своего мужа…
Вскоре их обогнал «фиат», в котором сидели Махоткин, Гринбах и актриса Светланова 2-я.
«Как она сюда попала? — подумал Леська.— А что же с театром? Ведь она была там примадонной».
Но вот вдали показались строения: Армянск. За все свои восемнадцать лет Леська никуда не выезжал из Евпатории. Городов он не знал, если не считать Мелитополя, и теперь каждое новое название вызывало в нем острое любопытство.
Армянск, или, точнее, Армянский Базар, оказался довольно уютным городишком. Никакого особенного базара, давшего ему имя, здесь не существовало и в помине. Зато он стоял ближе всех к Турецкому валу, и поэтому его облюбовали штабы нескольких красногвардейских отрядов.
Когда тачанка вошла в городок, Леську поразило обилие народа. Одетые кто во что горазд, но все с красными бантами, бойцы, составив ружья в пирамиды, стояли, сидели, лежали, и у всех на лицах одно общее выражение: ожидание новизны. Первый же приказ прозвучал громогласно, но без шутки: «К принятию пищи готовьсь!» Революция понимает юмор: раздался добродушный смех, но все потянулись к обмоткам и голенищам за ложками. Вскоре стали подъезжать походные кухни, возы и мажары. Привезли рисовую кашу, горячие пирожки с повидлом, сладкий чай. Конечно, ложек и кружек не хватило, все же накормили всех. Некоторые брали по две и три порции. На это никто не обращал внимания — может быть, впервые люди наедались досыта.