— Не понимаю, о чем вы говорите.
— А в-третьих, есть к тебе еще одно поручение. От Груббе, понятно?
— А вы тут при чем?
— А я при том, что Груббе скрывается и требует, шобы я тебя разыскал.
— Видите ли, я действительно знал Груббе, но никаких его поручений никогда не выполнял и вообще не желаю с вами разговаривать на эту тему. Я вас впервые вижу.
— Не трусись, Бредихин. Немцы тебя не трогают и не тронут: ты спас Шокаревых от смерти. У тебя, старик, на минуточку такая марка, вроде как у этих папирос фабрики Стомболи. Шутка сказать: Елисей Бредихин!
— Послушайте, оставьте меня в покое. То, что я, как вы говорите, спас Шокаревых, не имеет никакого отношения к вашему корешу. Никаких его поручений я никогда не выполнял. Да и кто он такой, ваш корешок, чтобы я выполнял его поручения?
— Нехорошо,— вздохнул Майор.— Одно дело — осторожность, другое дело — дреф-манже. И потом, надо же, шобы революционеры друг другу на минуточку доверяли, а то шо будет? Вот я, например. Я капитан маккабийцев. Считается, шо я самый ярый сионист. Но это ж только для близиру. С понтом я ничего общего с большевиками. А на самом деле? А на самом деле я такой же герой-подпольщик, как и мой кореш Груббе. Теперь вы можете пойти и донести на меня немецкому патрулю. Но я знаю, шо вы этого не сделаете. Верно я говорю?
— Да.
— Ну, я же это знал. Я же понимаю людей. А теперь вот еще шо вам скажу: помните, вы приехали с покойницей Тиной Капитоновой к штабу Красной гвардии в Армянске? Был там один часовой. Его звали Майор. Так это ж был я во весь рост.
— Чего вы от меня хотите? — глухо спросил Елисей.
— Одно-единственное: шобы вы мне доверяли.
— Хорошо. Я доверяю вам. Что дальше?
— А это уже не вашее дело. Я только должен знать, или вы согласный по-прежнему помогать партии?
— Если это в моих возможностях — конечно.
Капитан маккабийцев встал и перешел с торжественного тона на говорок жителя Пересыпи:
— Так ты правду говоришь, старик, шо ты пришел не до Кати Галкиной?
— Правду.
— Ну, бывай. Мир праху.
Капитан, он же Майор, перешел дорогу, смело открыл калитку домика Галкиных и вошел во двор. Калитка захлопнулась.
Леська был потрясен этим разговором. Новое опасное дело? Не слишком ли много для него в этом году? Он так устал. Да и болен еще. Контузия — не шутка. А потом еще этот удар сзади по голове. И тут ему вспомнилось, как пилил с ней дрова, как целовал ее вчера у перевернутой лодки, и эти блистающие колени, и белое кружевце из-под вздернутой юбки…
А Васена уже стояла за спиной его скамьи. На ней было белое парусиновое платье.
— Зачем пришел?
— Не знаю.
Она обошла скамью и села рядом. Он взял ее за руку.
— Ни о чем другом не могу думать,— сказал Леська.— Все только о тебе и о тебе.
— Я тоже.
Он обнял ее плечи и положил ладонь другой руки на ее колено. Она все позволяла. Ей было все равно.
— Что же с нами будет? — спросила она.— Чего ты от меня хочешь? Ни жениться, ни любиться. Чем это кончится?
Леська не знал, что ответить.
Из калитки вышла Катя. Она сладко потянулась и весело задекламировала:
Тут же раздался баритон Голомба:
И вдруг Катя увидела Васену и Леську.
— Вы с ума сошли? — кинулась она к ним.— Ласкаются среди бела дня. Ступай в дом! — строго приказала она Васене.— А вы тоже уходите, молодой человек.
— Уходи, Бредихин,— сказал Голомб.— Не срами девушку. Она еще может выйтить замуж. А насчет того дела, так это будет на днях.
Утром Голомб уже вертелся на даче Бредихиных и, наконец, вызвал Леську во двор. Лицо его было сурово. Он будто осунулся со вчерашнего дня.
— Айда в сад! — сказал он властно и пошел вперед. Леська за ним. Голомб дошел до яблонь и сел на скамью.
— Не знаю, как тебе сказать…— начал он.
У Леськи упало сердце.
— Что-нибудь случилось?
— Да. Только ты садись. Ну, сядь, не стой, как свечка.
Леська сел.
— Слушай, кто это написал: «Я хочу умереть молодой»?
— Мирра Лохвицкая. А что?
— Поймать бы мне ее. Я бы эту суку…
— В чем дело?
— Васена твоя…
— Ну?
— Утопилась.
— Что ты! Что ты! — Леська схватил Голомба за плечи.
— Ша, ша! Успокой свои нервы, ты же не мальчик.
— Этого не может быть…
— Лежит в комнате на столе. Не знаю, как это у русских,— у евреев нельзя. Там же кушают.