– Давай двигаться обратно. Не хватало еще, чтоб и у меня батарейки сели, – эти слова подстегнули Элинор, словно кнут. Она заспешила туда, куда унесся луч фонаря, и чуть ли не перешла на бег, увлекая Рамона за собой. Надо же, как ее пробрало.
Их маленькое приключение будто оживило нечто такое, что впало в спячку в момент побега из Леонарда. Впервые за все время пребывания в оазисе Элинор с большим желанием помогала готовить, улыбалась вполне искренне. А ближе к вечеру Рамон отыскал на полке книгу с рецептами, и она вызвалась приготовить вкусное блюдо, которое сделало бы конец дня совершенно чудесным. Рамон, лишь несколько часов назад содрогавшийся при мысли, что любимая могла просто уйти и не вернуться, в радостном изумлении наблюдал за развитием событий. Порыв Элинор, кажется, привел к тому, что она начала пересматривать отношение к самому месту, а также к действиям и планам Рамона. Они могли сблизиться еще больше, расслабиться и зажить так душевно, как очень давно желали.
– За твой кулинарный талант, – провозгласил Рамон, поднимая бокал с вином. С большой неохотой он в свое время тащил две бутыли красного, а теперь благодарил себя за прозорливость и за силу воли. С ума сойти, сколько раз он шел по коллектору, по всем этим лестницам и мертвым местам…
– Думаешь, хорошо вышло? По-моему, я пересолила, – с шутливым вздохом самокритики сообщила Элинор. В свете свечи она, сама того не зная, надела маску загадочной красоты. Может, дело было в выпитом на тот момент вине, но она улыбалась именно так, как Рамон и хотел, как представлял на картинах их совместных дней. Ради воплощения своих фантазий в жизнь он и делал все, что делал: таскал тяжести, мастерил, врал жене. Наконец, жизнь стала выплачивать ему вознаграждение.
– Прекрати. Все идеально, лучше не придумаешь. Я бы никогда не поверил, что кабачок может быть таким вкусным, – в подтверждение своих слов он начал поглощать содержимое тарелки с удвоенным усердием.
Элинор засмеялась. Не весело – чего обычно ожидаешь от смеха – но тепло, нежно.
– Просто я тебя обманула. Это мясо вкусное, а кабачок всего лишь неплохо его дополнил.
– Тогда надо выпить и за твою хитринку, раз блюдо из-за нее такое вкусное получилось.
– Давай.
Их бокалы соприкоснулись с утонченным звоном, и Рамон вдруг посерьезнел.
– Любимая, я тебя очень прошу: не делай так больше. Я знаю, что все далеко не идеально, но мы будем к этому стремиться. Не бросай меня.
Элинор в легком смущении стала водить пальцем по кромке бокала.
– Не брошу. Честно сказать, я сама не знаю, зачем… Мне отчего-то захотелось опять оказаться в городе. Я никогда не думала, что однажды заскучаю по людным улицам, шуму… Думаю, это от скуки. Прости меня.
Рамон был особенно доволен тем, что она подняла голову и посмотрела на него большими, блестящими глазами, полными чувства вины.
– Я и не обижался. Я только испугался. Что остался один, что все было напрасно. Что я отказался от немногого ради ничего.
– Я с тобой, Рамон. У нас все наладится. Я тоже буду очень стараться.
Вскоре с бутылкой было покончено, и по телам вместе с алкогольным теплом разлилось возрожденное за день желание и нежность. Занавес ночных небес окутал мирок романтического ужина, нависнув над крышей оазиса и предавшимися новому акту единения беглецами.
***
– Сколько мы уже здесь? Я потеряла счет, дорогой.
– Мм… Сам скоро потеряю. Кажется, конец третьей недели. То есть, то ли двадцатый, то ли двадцать первый день. Но мне так хорошо в последнее время, что я не слежу за датами.
– Невероятно, что всё – так, – Элинор сладко потянулась и повернулась на бок, чтобы глядеть на лежавшего справа Рамона. – Не думала, что когда-нибудь настолько привыкну к этому месту, что буду чувствовать себя… нормально. Ну, почти…
– Вот видишь, все потихоньку налаживается. Кстати, как ты думаешь, который час?
– Десятый? – предположила Элинор.
– Не-а. Вон, видишь, солнце бьет в окно с краю? В нашу первую неделю это происходило примерно в одиннадцать. Ну, а с поправкой на укорачивающийся день… Думаю, сейчас где-то одиннадцать двадцать пять. А то и одиннадцать тридцать.
Элинор раскрыла рот в изумлении:
– Это сколько же мы валяемся в постели?
– Одиннадцать часов, не меньше, – ответил Рамон и подавил зевок.
– Надо же. До жизни здесь я, кажется, никогда столько не позволяла себе спать. Даже в детстве. Мать меня строго воспитывала, вдалбливала мысль об обязательствах, о том, что необходимо следовать правилам, распорядку.