— Дело дрянь, — мямлит Грейс с полным ртом.
— Точно. Но что ещё хуже — что они стёрли Рейншильда с лица земли.
— Как?! Убили?
— А кто его знает. Нам известно только, что его убрали из истории, словно он никогда не существовал. Мы и нашли-то его только благодаря одной статье, в которой его фамилия была напечатана неправильно. Так вот, мы с Левом решили, что такая могущественная организация не заставила бы человека исчезнуть только потому, что он всего лишь высказался против неё. Мы думаем, Рейншильд стал настолько опасен для «Граждан», что они сочли нужным расправиться с ним. А всё, что для них опасно, может послужить нам оружием. Вот почему мы должны найти его жену, Соню — она все эти годы скрывается в подполье.
Грейс слизывает жир с пальцев.
— Знала я одну Соню в Хартсдейле. Стерва, каких поискать, и на физиономии у неё такая штука торчала, похожая на кучку собачьих какашек. Она пошла к врачам, чтобы убрали эту гадость, и трах-бах, прям на столе с ней случился инфаркт, так что хирурги не успели даже запасное сердце ей вставить. Арджент сказал: надо же, у неё вообще было сердце! А мне её жалко стало. Помереть из-за какашки на морде — слышал что-нибудь глупее?
Коннор невольно улыбается.
— Вот уж правда.
По его мнению, «Граждане за прогресс» — самая настоящая куча дерьма на лице человечества. Но возможно ли удалить её, не убив пациента, покажет только время.
— А кто сейчас заправляет этой организацией? — спрашивает Грейс.
Коннор пожимает плечами.
— Чтоб я так знал.
— Когда узнаешь, расскажи мне. Потому что вот с кем я бы с удовольствием сыграла в Stratego.
Отношения между Коннором и Левом изменились. Раньше они выступали единой командой и цель у них была общая. Теперь же всё иначе. Стоит только Коннору заикнуться о продолжении пути, как Лев словно замыкается, а то и попросту выскальзывает из помещения.
— Он через такое прошёл, что заслуживает немного мира и покоя, — говорит Коннору Уна после одного из таких уходов Лева. Коннору нравится Уна, она напоминает ему Рису — не столько внешне, сколько тем, что не позволяет помыкать собой. Правда, в отличие от Уны, Риса не оставила бы Лева наслаждаться отдыхом, а настаивала бы на продолжении пути.
— Мы только тогда заслужим мир, когда завоюем его! — парирует Коннор.
— Это ты небось на каком-то памятнике войны прочёл? — усмехается Уна.
Коннор обжигает её яростным взглядом и угрюмо замолкает, потому что собеседница попала в точку. Шестой класс, экскурсия на Мемориал славы Глубинной войны. Да, если он собирается схлестнуться с Уной, то одними выбитыми на граните псевдо-мудрыми сентенциями не обойдёшься.
— Насколько мне известно, — продолжает девушка, — Лев спас тебе жизнь, а ты, между прочим, едва не угробил его, сбив на дороге. Уж окажи ему милость, дай оправиться хотя бы от этих травм.
— Да он сам под колёса бросился! — Коннор начинает терять терпение. — Или ты думаешь, я намеренно его сбил?!
— Если мчаться, как ты — сломя голову и не глядя, куда едешь, то рано или поздно обязательно налетишь на кого-нибудь. Ты едва не убил своего единственного друга. А скажи-ка: это была первая авария или до неё случались и другие?
Коннор впечатывает в стенку Роландов кулак. И хотя не разжимает его тут же, однако заставляет руку опуститься.
— Авария на дороге — дело обычное!
— Если мироздание советует тебе притормозить, то, может, стоило бы прислушаться, а не зарывать голову в песок, как страус?
Коннор бросает на неё быстрый взгляд: откуда ей известно про страусов? Лев рассказал? Но по выражению лица девушки не понять, она знает, о чём говорит, или это случайное совпадение. И ведь не спросишь же! Она тогда сразу сообразит, что к чему, и скажет, мол, видишь, тут прослеживается закономерность.
— Он чувствует себя здесь в безопасности, — говорит Уна. — Под защитой. Ему это необходимо.
— Если ты считаешь себя его защитницей, — ощеряется Коннор, — то где ты была, когда он превращал себя в бомбу?
Уна резко отводит глаза, и Коннор соображает, что зашёл слишком далеко.
— Извини, — бурчит он. — Но то, что мы делаем... это очень важно.
— Ты слишком высокого о себе мнения, — выговаривает Уна, дрожа от обиды. — Да, о тебе ходят легенды, что ты, мол, великая личность, но на самом деле ты такой же, как все мы!
И она так стремительно вылетает из комнаты, что Коннора овевает лёгким ветерком.
В эту ночь он долго не может сомкнуть глаз; одна мысль влечёт за собой другую, а та третью, мешая заснуть. Он слишком сильно устал. Маленькая каменная комнатка представляется ему тюремной камерой — несмотря на удобную мягкую постель.
Может, потому что он, Коннор — чужак здесь, жизненный уклад арапачей кажется ему противоречивым. Их дома, строгие и простые, тем не менее не чужды излишеств: например, эта роскошная кровать, стоящая в комнате без всяких украшений. Или взять большой зал: он обогревается простецким на вид очагом — но только на вид, потому что дрова в него подаются и температура поддерживается с помощью автоматики, так что огонь никогда не угасает. С одной стороны, арапачи осуждают удобства, с другой — не пренебрегают ни одним из них. Такое впечатление, что здесь ведётся постоянная битва между духовным и материальным. Должно быть, она длится уже так давно, что здешние обитатели не замечают собственной двойственности, как будто она тоже стала частью их культуры.
Эти соображения наводят Коннора на мысль о том, что природа его собственного мира — тоже сплошной оксюморон. Благовоспитанное, порядочное общество, объявляющее своим девизом сострадание и милосердие, в то же время приветствует расплетение. Коннор мог бы назвать это двуличием, но вопрос тут гораздо сложнее. Скорее похоже на то, что все безмолвно договорились не замечать этого противоречия. Дело не в том, что король голый. Просто люди повернули головы так, чтобы он оказался в слепой зоне.
Что же сделать, чтобы они увидели правду?
Коннор понимает: глупо думать, что он может удержать слетевший с оси и несущийся неведомо куда мир. Уна права — он ничем не выдаётся среди всех прочих. Собственно, он ничтожней остальных, настолько ничтожней, что мир даже не знает, что он всё ещё существует. Так с чего он вбил себе в голову, что может что-то изменить? Он ведь пытался — и что из этого вышло? Сотни ребят на Кладбище, которых он должен был спасти, угодили в заготовительные лагеря и ждут расплетения, а Риса, единственный луч света в его жизни, ушла в темноту, как и он сам.
Неудивительно, что Лев устал носить бремя мира на своих плечах и хочет исчезнуть здесь, в резервации. Но для Коннора это не выход. Не в его природе жить в ладах с природой. Треск поленьев в костре не успокаивает его, а раздражает. Безмятежно журчащий ручей для него — разновидность пытки водой.
— Ты легковозбудимый ребёнок, — говаривал отец Коннора, когда тот был малышом. Эвфемизм, которым родители заменяли слово «неуправляемый». Такому человеку, как говорят, собственная шкура жмёт. В конце концов его родителям тоже стало трудно удерживать своего отпрыска в пределах его шкуры, и они решили его от неё избавить — подписали ордер на расплетение.
Интересно, когда именно они приняли это решение? Когда они перестали любить своего сына? Или любовь здесь ни при чём? Может, им задурили головы рекламные объявления типа: «Расплетение — когда вы любите их так сильно, что готовы дать им уйти» или «Состояние распределённости — лучшее, что можно сделать для ребёнка с дизунификацией личности»?
И словечко-то какое придумали — «дизунификация». Наверняка это «Граждане за прогресс» постарались. Так они описывают подростка, желающего оказаться где угодно, только не там, где находится, и быть кем угодно, только не самим собой. Да у кого хотя бы изредка в жизни не возникает подобное желание? Разумеется, у некоторых оно появляется чаще, чем у других. Коннор относится именно к таким. Но постепенно ты приучаешься жить с этим чувством в ладу, обуздываешь его, ставишь на службу своим амбициям и стремлениям и в конце концов, если повезёт, достигаешь многого в жизни. Разве его родители имели право лишить своего сына этой возможности?